Сабля Волынского

За такое неучтивство Мещерского стали со всех сторон осыпать пощечинами, которых несчастному удалось удивительным образом насчитать… тридцать пять. Затем ему вымазали лицо сажей, вывернули наизнанку кафтан и бросили в таком виде в холодную избу, где держали под караулом до утра.

Утром же снова привели в хоромы, снова били и мучали такими позорными способами, которые мичман даже не решился изобразить в своей жалобе, и, наконец, посадили голым задом на лед, посыпанный крупной солью.

Не говоря уже о граде пощечин и едком соленом льде, сидение на остром впивающемся хребте кобылы с двумя пудами чугуна на ногах в течение двух часов – страшное мучение. Как благородный человек и офицер флота Мещерский, вернувшись домой, тут же подал жалобу на губернатора по всем правилам. Эта жалоба с подробнейшим описанием ругательных мучений благополучно пошла по инстанциям, начиная с канцелярии командующего до военного ведомства в Петербурге, и, наверное, рассматривалась где-нибудь до сих пор, после того, как власть в России успела уже смениться несколько раз, а Волынский превратился из опального губернатора во всемогущего министра.

Генерал Матюшкин отнесся к надругательству над своим протеже так же философски, как и к издевкам шута на счет Волынского. Он и не подумал заступаться за мичмана. Когда же полицейский чиновник, обязанный дать формальный ответ на жалобу, явился к губернатору для объяснений, Волынский отвечал, что не видит своей вины, поелику речь идет не о благородном человеке и офицере, а о «…подлинном дураке и пьянице, который не только не достоин быть мичманом, ни в квартирмейстерах не годится, и никакого дела придать ему невозможно».

Этот случай был исключительным по форме, но далеко не единственным. А ведь Мещерский, в отличие от Родионова, был потомком древнейшего княжеского рода, идущего от Рюрика.

К счастью для Родионова, слона ему гнать не пришлось. Весь его груз состоял из пачки служебных писем, которые он вез на груди, в специальной кожаной сумке с потайным замком, да небольшого опечатанного ящика, поместившегося в чемодан.

Всю дорогу туда и обратно добрый и еще не огрубевший от службы Родионов не без тревоги думал о том, что он будет делать, когда, по обыкновению, его проезд будут замедлять, не выдавая ему лошадей или не пуская его вне очереди, как положено по инструкции министра. Должен ли он угрожать смотрителю или даже бить его по лицу, как делают матерые куриэры? Он никогда не делал ни того, ни другого, и эта необходимость его угнетала.

Однако опасения Родионова оказались напрасными. Само имя Волынского, начертанное на подорожной, производило на чиновников такое впечатление, что никто и не пробовал задерживать гонца грозного министра. Напротив, Родионова выпроваживали как можно быстрее, от греха, и он летел с такой скоростью, какую только допускали русские дороги.

Останавливаясь для ночлега на постоялых дворах, Родионов задвигал чемодан как можно глубже под кровать, сумку с письмами прятал себе под подушку, а рядом с собой держал на табурете заряженный пистолет. Несмотря на усталость и отбитые тряской бока, спал он в полглаза, вскакивая с постели и взводя курок, как только под дверью или за окнами ему чудились какие-нибудь голоса или подозрительные шорохи.

Опечатанный ящик, который вез Родионов, был не тяжел, но увесист. При переноске он погромыхивал, и прапорщик решил, что ему доверили какие-то сокровища – золото или драгоценные камни – переданные в качестве платы за лошадей вместо денег.

Однако в пути не произошло ничего экстренного, если не считать поломки колеса где-то в тверских полях, задержавшей его на какие-нибудь несколько часов, пока не явился кузнец с инструментом.

Родионов вернулся в Петербург за полночь и, отметившись на заставе, задумался: следует ли ему понимать буквально распоряжение секретаря – явиться к министру в любое время суток? Если он теперь, в грязных ботфортах и епанче, забрызганной до самого ворота, поднимет Волынского из постели, то он может этим продемонстрировать свое рвение и военную дисциплину. Но может также и показать, что он дурак, который зря мешает спать господину.

От непрерывной гонки и тряски Родионов устал до такой степени, что не мог бы сейчас заснуть даже в самой мягкой постели. Он решил ехать к министру.

Большой двухэтажный деревянный дом Волынского на набережной Мойки с двумя флигелями по бокам, казалось, ждал Родионова, презрительно уперев руки в боки. Почти все его окна были темны, свет теплился только внизу, в служебных помещениях, да в одном из верхних окошек.

«Пусть уж даст по морде, но скорее», – думал прапорщик с каким-то странным злорадством, ударяя в дверь молотком твердо и решительно три раза, а затем – еще дважды.

Слуга Волынского даже в этот час был одет в белую атласную ливрею, гораздо более красивую и чистую, чем мундир офицера, и серебристый парик. Выслушав Родионова, он предложил ему войти и удалился на цыпочках в боковой коридор. Прапорщик хотел было присесть на один из выпуклых парчовых стульев, расставленных вдоль стены, но, увидев ужасающие следы от своих сапог на сияющем паркете, решил оставаться на месте.

Через несколько минут к Родионову вышел довольно красивый молодой брюнет с очень умным, проницательным взглядом. Он был несомненный азиятец, но не с таким широким и плоским лицом, как у монголов или киргиз-кайсаков. Одет он был в строгий немецкий сюртук, придающий ему сходство с лютеранским пастором. Говорил тихим, внятным голосом, на литературном русском языке с множеством иностранных вкраплений, как говорили тогда образованные люди. Родионов догадался, что перед ним пресловутый Кубанец, о котором говаривал брат Иван.

Этот Кубанец был доверенным лицом и правой рукой Волынского – то ли его дворецким, то ли референтом, то ли телохранителем. По происхождению он был кубанский татарин – так называли воинственных тюрков Малой Ногайской орды, периодически совершавших набеги на Астраханскую губернию.

Первоначального имени Кубанца никто не знал – да помнил ли его он сам? В младенчестве его захватили аманатом, то есть, заложником русские солдаты во время рейда против Малых Ногай. Он жил в доме астраханского купца, который крестил его Василием и присвоил фамилию, означающую национальную принадлежность. После того, как распоряжением Петра при губернской канцелярии была открыта школа для обучения грамоте и цифири солдатских и поповских детей, предназначенных для гражданской службы в качестве писарей и подъячих, Кубанца отдали туда учиться.

В учебе пленный мальчик проявлял удивительные способности к языкам и математике, вселяя своей феноменальной памятью изумление в бесхитростных педагогов. При другом стечении обстоятельств Вася мог стать татарским Ломоносовым, но в один прекрасный день он попался на глаза Волынскому, который возвращался в столицу с триумфом из своей персидской одиссеи.

Как истинный сотрудник Петра Великого, Волынский, не имея порядочного образования, очень ценил ученость в других. Он пришел в восторг от способностей шустрого черноглазого мальчика, выменял его у купца на персидский платок и забрал с собою в Москву. И вот вместо Ломоносова вышел важный лакей, который вращался среди генералов, князей и вельмож, имея между ними даже право голоса в некоторых вопросах, зная все их сокровенные тайны и наблюдая гнусную изнанку их роскошной жизни.

– Я передам посылку его высокопревосходительству, – сказал Кубанец, вгоняя прапорщика в жар внимательным взглядом на его безобразные ботфорты.

– Приказано лично в руки, в какой бы то ни было час, – отвечал Родионов, помня намек секретаря насчет награды и не желая упускать удачи.

– Как угодно, а только его высокопревосходительство занят и может возмутиться такой дистракцией.

Они поднялись на второй этаж, и Кубанец, заглянув в кабинет министра, поманил туда Родионова.

Волынский сидел за своим широким письменным столом, под лупой расшифровывая какой-то древний манускрипт. Он был так поглощен этим делом, что, казалось, и не заметил появления Родионова в комнате. В этот ночной час он был одет в диковинный шелковый персидский костюм со множеством складок, защипов и брильянтовых пуговиц, сплошь расшитый растительными узорами. Без парика его коротко остриженная голова казалась непривычно маленькой и молодой. И, что самое удивительное, на носу этого, знаменитого своею удалью, не старого еще человека были водружены очки.