Сабля Волынского

Подпоручик Потресов проделал с кузнецом примерно ту же операция, что и сам кузнец – с темным пахарем. Он подробно расспросил находчика, где и когда найдена вещь, заставил его вместо подписи поставить крест в ведомости о получении пяти рублей, а разницу хладнокровно положил в свой карман. Но его радовала даже не эта приятная мелочь, позволяющая сегодня вечером поставить карточку после ужина в доме богородицкого воеводы.

Он был наслышан о причудах своего патрона – управляющего императорской Конюшенной канцелярией, генерал-аншефа, обер-егермейстера, кабинет-министра и одного из самых могущественных людей империи Артемия Волынского. Он знал, что этот богатый вельможа может не заплатить за работу портному или не вернуть долг своему клиенту, но может вдруг швырнуть кучу денег за железку, которая якобы принадлежала царю Гороху, или вознести на служебный Олимп подлого человека только за его расторопность и ловкость ухваток.

После ужина в доме воеводы, за трубкой, Потресов представил хозяину ржавую саблю, переложенную для вида в футляр от шпаги с бархатной подкладкой.

В отличие от хитрого кузнеца и не менее хитрого подпоручика, просвещенный воевода не принижал ценность находки. Напротив, ее невзрачный вид показался ему несомненным доказательством древности.

– Ну, брат, ежели я что и понимаю в мемориях, то этот тесак принадлежал самому Мамаю, если не Батыю. Ты только взгляни на его изгиб: точно такую саблю я видывал на гравюре разорения татарами Рязани, – приговаривал воевода, подходя к окну и высматривая на свет какую-нибудь надпись или клеймо мастера.

– Я тотчас угадал, что вещь ценная, – скромно признался подпоручик.

– Расплатился с находчиком?

– Из своих.

– Вот тебе, чтобы ненакладно было.

Воевода отсчитал подпоручику несколько червонцев, подумал и прибавил еще два. Но Потресов не спешил их принимать.

– Нижайше благодарю, – сказал он, потупившись. – А не угодно ли будет напомнить его высокопревосходительству о моем переводе в следующий чин. Обещано было позапрошлого года…

– И только? Знай же, что Артемий Петрович истинный маниак древности. И если эта вещь попадет ему на глаза в добрый час, то можешь рассчитывать на перевод следующим чином в гвардию.

Сказанное было правдой. Но воевода знал, что если он будет слишком часто просить за других, то в нужный момент его собственная просьба может оказаться без внимания. Поэтому в сопроводительном письме на имя Волынского он напомнил своему благодетелю, яко отцу Артемею Петровичу не о повышении подпоручика Потресова, а об упалой должности (то есть, вакансии) в главной Конюшенной канцелярии, которая полагалась ему хотя бы за тот превосходный порядок, который он учредил в Богородицке.

С ближайшей почтой и служебной корреспонденцией упакованная в отдельный ящик и опечатанная сабля была отправлена в Конюшенную канцелярию в Москве, а оттуда, вместе с письмом воеводы, срочно переправлено в Петербург, лично кабинет-министру.

Прапорщик Рязанского драгунского полка Родионов, приписанный для поручений к министру Волынскому и позднее называемый в следственных делах просто афицер, был разбужен на своей квартире среди ночи. Секретарть министра объявил ему, что завтра на рассвете ему будет подана коляска, и он немедля отправится в Москву для доставки важного груза. Секретарь выдал Родионову под роспись деньги на дорожные расходы и подорожную и добавил, что дело государственное, он ни в коем случае не должен по пути прохлаждаться и навещать своих московских знакомых, а по возвращении тотчас доставить груз лично в руки его высокопревосходительства, в каком бы то ни было часу.

– За быстроту вас могут наградить.

– Могу я навестить хотя бы тетушку? – справился прапорщик.

– Если вам надоело быть офицером, – то да.

– Что за груз?

– Это не наше дело. А только, получив известие об его прибытии в Москву час назад, его высокопревосходительство пришли в страшную ажитацию и хотели послать за ним на ночь глядя. Мне едва удалось его отговорить тем, что ночью легко заплутать и напрасно удлинить дорогу.

– Но это не дикие звери?

– Вы угадали: ындейский слон!

Удивляясь наивности этого юнца, приставленного к столь важному поручению, секретарь лишь укоризненно покачал головой и, откланявшись, удалился.

Почти до самого рассвета прапорщик не сомкнул глаз. Его вопрос насчет диких зверей был вовсе не таким уж праздным: ведь в должности обер-егермейстера Волынский занимался, помимо прочего, доставкой диких животных для императорского зверинца. Это зверье, предназначенное на убой или просто на потеху, отлавливали и свозили в Петербург со всех концов света: из сибирской тундры и новгородских лесов, из пустынь Туркестана и джунглей Индии, и среди них были не только бесчисленные кабаны, волки, медведи и олени, но и страусы, и леопарды, и львы, и самый настоящий ындейский слон, подаренный царице персидским шахом.

Доставка зверей для развлечения императрицы была, действительно, государственным делом, не менее важным и уж, во всяком случае, не менее сложным, чем отлов и сбор для армии рекрут, гораздо более многочисленных и менее ценных.

Еще больше прапорщика волновал сам патрон. До сих пор должность порученца при кабинет-министре, полученная Родионовым благодаря своему старшему брату, служившему у вельможи адъютантом, не казалась обременительной. Он жил в столице в свое удовольствие, даже как-то подозрительно легко, и всего несколько раз получал через секретарей или слуг несложные задания, которые выполнял без запинки. А в тех редких случаях, когда ему доводилось встречать патрона лично, Волынский, который любил нарочитых молодцов, посматривал на него милостиво и даже шучивал насчет его воображаемых успехов в интимной жизни.

Однако из многочисленных анекдотов, доставленных ему бывалым братом, Родионов знал, что ему не следует слишком обманываться добродушием министра. Несмотря на дворянство и офицерский чин, в ярости Волынский колачивал подчиненных по-отечески, собственной ручкой, а то и палкой, и даже мог наказать каким-нибудь изуверским способом собственного изобретения.

Особенно впечатляла его расправа над неким опустившимся мичманом, пьяницей и бездельником по фамилии Мещерский, жившим при доме командующего Низовым корпусом генерала Матюшкина в качестве гуслиста и дурака.

Генерал-лейтенант Матюшкин командовал всеми колониальными войсками прикаспийских территорий, недавно присоединенных к России, с центром в Астрахани. Располагая огромными полномочиями, он не ладил с астраханским губернатором Волынским, который привык самолично распоряжаться в этой бескрайней, пустынной, дурно управляемой губернии, включающей в себя несколько современных областей и автономных республик.

Во время застолья, ублажая хозяина, шут-мичман изображал и поносил Волынского и его семейство в самых гнусных видах и выражениях, которые вскоре дошли до губернатора через доброжелателей. Волынский таких шуток не терпел. Он обратился к Матюшкину с требованием сатисфакции, но мичман остался без наказания, а генерал примирительно отвечал губернатору нечто в том роде, что на дураков де не обижаются.

Люди, плохо знавшие Волынского, решили, что на этом дело и кончено. Но через некоторое время мичман Мещерский был вызван к губернатору для передачи каких-то продовольственных квитанций и, ничего не подозревая, явился в дом Волынского. Во дворе беспечного гуслиста схватили, притащили в хоромы и усадили на кобылу – деревянное сооружение в виде лошади о четырех ножках для пыток и позорных наказаний. Посадив рядом с мичманом своего собственного домашнего шута, Волынский приказал привязать обоим к ногам по пудовой гире, а затем еще и по собаке – задними лапами к каждой ноге.

В таком ругательном мучении остроумный мичман находился около двух часов, пока губернатор занимался делами в присутствии. Когда же настало обеденное время и Волынский вернулся домой, полуживого Мещерского развязали, сняли с кобылы и усадили за стол. Здесь его заставили выпить залпом большую пивную кружку водки, которую тогда называли горячим вином, но от перенесенного шока мичман пить не мог и поперхнулся.