Сабля Волынского

Однако, в отличие от нас, начальникам Засадного полка картина происходящего была вполне ясна по расположению и передвижению знамен в бесформенной гуще толкущихся всадников, по сигналам русских и ордынских рогов, которые они различали на звук и, главное, по настроению людей в задних рядах, которое передавалось за версту какими-то мистическими флюидами.

Это настроение было близко к отчаянию.

Сняв блестящие шлемы, князь Владимир Серпуховской и воевода Боброк подползли к пригорку, из-за которого было видно, как русская кавалерия выстраивается для отражения очередного натиска ордынской лавы, а по полю, усеянному телами, гарцуют отдельные русские и татарские витязи, которым показалось мало общей свалки и хочется еще погеройствовать.

С тех пор, как утром сошел туман, начался бой, и Передовой полк был переколот в первом суиме (сшибке войск), три главных полка русской армии заметно уменьшились, почти слившись в одну массу, и отползли назад, к лесу. Теперь требовалась особенная осторожность, чтобы какой-нибудь чересчур азартный татарин не вломился в задние русские ряды и не заметил засаду, – ведь это могло изменить весь ход боя и сделать напрасными те жертвы, которые уже и на самый приблизительный пригляд казались огромными.

Еле различимый гул донесся с другого, страшного конца поля, затем оттуда потянуло пылью, и раздался рев трубы. Начинался следующий акт сражения, который не мог быть никаким другим, кроме последнего, для обеих измученных сторон.

– Пора ударить, Димитрий Михайлович! – сказал Владимир Серпуховской, приподнимаясь на локте и вглядываясь вдаль.

Более молодой, пылкий и знатный Владимир Серпуховской, как ближайший человек и двоюродный брат великого князя, был в Засадном полку кем-то вроде шефа и официального командира, но реальным начальником, имеющим право вето, был, по общему согласию, более опытный и рассудительный Дмитрий Боброк.

– Не время, княже. Еще надо ждать, пока ветер дует нам в лицо, – дурная примета, – отвечал Боброк, отводя глаза.

Необъяснимым, но проверенным чутьем он чуял, что нужный момент очень близок, но несколькими минутами раньше весь их замысел может оказаться бессмысленным: они просто втянутся в общий бой и будут перемолоты вместе со всей армией. А на несколько минут позже, когда начнется паническое бегство, их снесет волна бегущих товарищей. Так что, убеждая нетерпеливого князя Владимира и, отчасти, самого себя, он, как обычно, прибегал к колдовским приемам.

Пригнувшись, князь и воевода побежали обратно к полку, откуда уже доносились нетерпеливые выкрики дружинников, утративших субординацию из-за нестерпимого ожидания.

– Братьев наших режут, а мы хоронимся! Кого будем выручать, когда всех побьют! Веди нас, княже, а не то – пойдем без тебя!

Видя, что и его сейчас не послушают звереющие воины, Боброк сообразил, что другого момента не будет. Он надел шлем, послюнявил палец, уловив им направление ветра, которое оставалось прежним, и командным, велиим голосом, гаркнул:

– Ветер нам в спину! Добрая примета! По коням, братья! Да поможет нам Бог!

Затем он добавил еще один русский воинский клич, который без изменений дошел до наших дней, но был опущен автором «Сказания о Мамаевом побоище». Умолчу о нем и я.

В наше время ученые искусственно разводят ковыль на том месте, где, предположительно, шла Куликовская битва. В середине июня туристы могут любоваться жемчужными волнами цветущего ковыля, который непрерывно трепещет и бежит в ровных потоках ветра, не стихающего здесь никогда. Ковыль охраняется законом, и если бы Мамай со своими нукерами заехал на территорию заповедника, то был бы оштрафован бдительными потомками Дмитрия Донского…

Но при Анне Иоанновне участки девственной степи с природным ковылем еще сохранялись кое-где, между распаханными полями. И земля здесь выталкивала наружу металлические предметы, оставшиеся со времен Мамая и последующих, не менее бурных времен, когда эти места назывались просто Полем и по ним проходили Польские украйны – степное море южнорусской границы.

При распашке целины находили стрелы и метательные дротики – сулицы, копья и ножи, обрывки кольчуг и панцирные пластины. И неграмотные крестьяне отлично знали, что происходило здесь в древности. Все эти оружия они относили к Мамаеву побоищу – даже если то были гораздо более поздние бердыши, пистоли и пули.

Несомненные драгоценности крестьяне продавали или отдавали своим просвещенным помещикам, которые уже начинали проявлять интерес к отечественной истории и собирательству реликвий. Но большая часть полевых находок казалась – и сегодня показалась бы профану – обычным железным ломом. Правда, и такие обломки ржавого железа представляли собою определенную ценность для крестьянина XVIII века.

Один из мужиков, приписанных к Богородицкому конному заводу, работал на дальнем сенокосе неподалеку от того места, где мелкая, быстрая и чистая речка Непрядва впадает в такую же мелкую, но более неторопливую и мутную речку с эпическим названием Дон. Его коса звякнула обо что-то металлическое, он нагнулся и подобрал в ковыле ржавую, слегка изогнутую железяку, напоминающую саблю или тесак. Рачительный мужик не стал отбрасывать этот бесполезный предмет в надежде найти ему хоть какое-то применение.

Вернувшись с сенокоса, крестьянин отправился к кузнецу, чтобы узнать, достаточно ли такого куска железа для изготовления косы или хотя бы серпа, и во что это ему обойдется. Кузнец отнесся к находке скептически, морщился, вертел ее в руках и резюмировал, что железо это старая, и она поломается, если выковать из нее серп. Но он готов был заплатить за нее копейку, чтобы оставить себе на гвозди и прочую мелочь. Крестьянин еще поторговался, но, в сущности, был доволен и такой сделкой и отправился домой с копейкой, найденной, в буквальном смысле слова, под ногами.

Кузнец бросил «тесак» на полку, рядом с заготовками, запасными деталями и бракованными изделиями, где тот и провалялся до 1739 года.

Крестьянин, нашедший «тесак» и продавший его за копейку, не знал, а если бы и знал, то вряд ли бы поверил, что летом 1739 года управитель конезавода подпоручик Потресов огласил перед служителями ордер следующего содержания: «Ежели кто из вас на Куликовом поле будет находить некие старинные всякие вещи, бердыши, сабли и протчее, чтоб то находимое объявляли мне, подпоручику Потресову, а я бы, приимя от вас то находимое, платил бы на щет его высокапревосходительства обер-егермейстера Артемия Петровича Волынского за каждую вещь по пяти рублев и присылал оное к нему».

Кузнец завернул железку покрасивее в чистое полотно, чтобы придать ей презентабельный вид, и отправился с нею в дом господина Потресова.

Подпоручик Потресов в одном камзоле, без галстуха и парика, муштровал на заднем дворе огромного немецкого жеребца, выписанного для размножения коней тяжелой кавалерии. Услышав от кузнеца суть дела, он передал повод лошади конюху, а сам надел кафтан и отправился в кабинет. Здесь он вымыл руки с мылом и развернул тщательно обвязанный бечевкою сверток.

Зная, какая дрянь содержится внутри столь внушительной оболочки, кузнец несколько поджался, предполагая услышать от барина насмешку, брань, а может – и получить педагогический удар в ухо. Однако ничего подобного не произошло.

Потирая руки, Потресов прошелся по горнице, открыл секретер, достал из шкатулки рубль и вручил его кузнецу. Кузнец весь вспыхнул от удовольствия, но, стараясь не показать виду, напомнил подпоручику, что говорено было не о рубле, а о пяти рублях приза.

– Верно, говорено было пять рублей – за меморию. Вот, глянь-ко…

Он достал из той же шкатулки, где хранил казенные деньги, массивный серебряный перстень-мощевик, весь почернелый и, очевидно, ужасно древний, и показал его кузнецу.

– Мемория – есть драгоценность, вот мемория, а у тебя грязное железо. Так что, бери свой рубль, ступай и радуйся, что я еще в духе.