Сабля Волынского

Великий князь молча наклоняет голову в знак согласия.

Вглядываясь из-под приставленной козырьком ладони в лица всадников, сорокалетний Боброк, который выглядит чуть ли не стариком среди юных русских вождей, замечает:

– Вижу небывальцев. У многих нет еще бороды.

– У иных ее и не будет, – мрачно отвечает Дмитрий Иванович и, пришпорив коня, спускается к войску.

Подскакав короткой рысью к черному знамени с ликом Христа в центре Большого полка, великий князь спешился, снял свой позолоченный шлем и опустился на колени. Все воины полка со звоном и бряцанием также слезли с коней, обнажили головы и грузно припали на колено в своих тяжелых латах. Несколько минут ветер носил над полем монотонный низкий гул мужского бормотания. Затем снова раздался лязг боевого металла. Вслед за князем ратники встали с колен и запрыгнули в седла.

Великий князь поскакал вдоль строя, останавливаясь перед каждым полком и обращаясь к бойцам. Эта армия, которая казалась литовскому воеводе самой огромной и прекрасно организованной в мире со времен Александра Македонского, на самом деле, вместе со вспомогательными службами, не превышала современной дивизии, так что большинство командиров и старых ратников Дмитрий Иванович знал в лицо.

Он разговаривал с воинами не как оратор и вождь, а как солдат и товарищ.

– Готовьтесь, братья, ведь завтра будет некогда готовиться, гости уже близко и торопятся на пир, – говорил Дмитрий Иванович, и воины хмуро отвечали:

– Изготовимся, княже. Встретим гостей.

– Стойте и бейтесь крепко, не сходите каждый со своего места, что бы ни было.

– Устоим, княже.

– Я среди вас. Либо вместе победим, либо вместе все сгинем. Молитесь усердно за меня, а я помолюсь за вас.

– Помолимся! Береги себя, княже! Если нас убьют, ты нас прославишь. А тебя убьют – все стадо лишится пастыря, и победа лишится победителя.

После смотра русские расставляют караулы, разводят костры и устраиваются на ночлег. Быстро темнеет, и на поле тучами слетается воронье, словно получившее приглашение на пир.

Боброк приступает к своей следующей обязанности, подробно описанной в «Сказании о Мамаевом побоище» и не вызывающей ни малейшего осуждения у набожного автора повести. Он гадает великому князю на завтрашний бой.

Ночью Боброк и Дмитрий Иванович садятся на коней и едут за русские посты, в сторону татарского стана, который виден в ясной ночи за несколько верст и мерцает голубоватым заревом костров. После ярко освещенного русского лагеря степь кажется черной, как печное жерло. Отпустив поводья, великий князь и воевода едут вслепую до тех пор, пока, примерно посередине между вражескими позициями, зрение не привыкает к темноте. Дмитрий Иванович и Боброк спешиваются.

– Два и десять раз гадал я на битвы, – говорит Боброк. – И ни разу не обманулся. А тех, кто надо мною смеялся, кости давно расклевали вороны. Но ты никому не говори, что бы ни узнал, к добру или худу: ни воинам твоим, ни князьям, ни воеводам. Не то пропадем…

Следя за луной, Боброк выжидает некого, ему известного знака для начала гадания. В это время на место завтрашней сечи слетятся для спора все невидимые силы добра и зла: Божьи ангелы и аггелы сатаны, демоны и серафимы, души мертвых и тех, кто еще жив. Всего один миг, в самом водовороте духов, можно услышать их голоса и узнать, чем кончится их спор.

– Что видишь, княже? – шепотом спрашивает великого князя Боброк, указывая на огромную яркую луну с набегающей причудливой полупрозрачной тучкой.

– Властно как всадник скачет в длинном плаще, – отвечает зачарованный князь.

– Это архангел Михаил ведет свою небесную рать. Повторяй за мною: во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа…

После молитвы, предназначенной небесному воинству, Боброк обращается к темным силам, произнося заклинание из жутковатых слов какого-то тарабарского наречия – не славянского, не сарацинского, не латинского или греческого, но принадлежащего какому-то лесному племени могущественных кудесников, которого и название давно забыли люди. Великий князь повторяет за Боброком и чувствует, как горячий поток вливается в него через макушку, проходит все тело до пят и возвращается назад. Дмитрия Ивановича охватывает трепет.

– Оборотись к татарскому стану. Что там? – спрашивает его Боброк откуда-то издалека, как сквозь толстую подушку.

– Шум, стук и гром, словно город строится и словно люди сходятся на торжище, – отвечает Дмитрий Иванович.

Грохот в висках Дмитрия Ивановича становится почти нестерпимым, а затем стихает. Великий князь чувствует, как земля под ним плывет и ходит ходуном.

– Что теперь?

– Теперь словно горы шатаются и сходят с места.

Боброк оборачивает князя в сторону русского стана, из которого не доносится ни звука, как из горницы, где берегут сон младенца.

– Что видишь? – спрашивает Боброк.

– Вижу, словно зарницы вспыхивают на небе. Да что же это?

– Не торопи меня, княже. То было гадание по небу, а теперь – гадание по земле.

Боброк ложится и припадает к земле правым ухом. Затем молча встает и идет к лошадям.

– Почему молчишь? Что ты слышал, брате? – нетерпеливо спрашивает его великий князь.

С трудом, словно преодолевая себя, Боброк отвечает:

– С востока плач и крик на чужом языке, словно жены татарские плачут по своим мужьям и сынам.

– Стало быть – наша победа?

– А с запада – словно свирель жалобная играет – русская дева рыдает.

– Что же – перебьют нас татары?

– Перебьют столько, что и победа не в радость. Но ты о том молчи.

Вскочив в седла, князь и воевода поехали обратно, в русский стан.

– Видно по огням, что Орда только собирается от Гусиного брода, – сказал князь уже обычным, не зачарованным голосом. – Всю ночь они были в седле, а утром пойдут в бой измученные, мы же отдохнем и изготовимся. Ты хорошо урядил наши полки, брат.

Если бы в распоряжении Мамая был воздушный шар или хотя бы игрушечный вертолетик с камерой, какие используют археологи для съемок Куликова поля с высоты птичьего полета, то он увидел бы, что за лесом, поодаль от поля боя, выстроился большой отряд кавалерии. Возможно, Мамай отменил бы свой приказ атаковать русских с марша, отошел бы назад и стал маневрировать, выжидая подхода литовской армии Ягайлы, которая, в свою очередь, ожидала исхода дела в одном дневном переходе от Куликова поля. Литовцы и татары объединились бы, перевес их армии стал бы решающим, и тогда история развернулась бы в каком-то другом, неизвестном направлении, а наша повесть превратилась бы в фантастическую.

Однако в распоряжении Мамая не было ни карты, ни даже обычного полевого бинокля. Он видел только то, что можно рассмотреть с возвышения невооруженным глазом, а знал только то, что донесли ему вчера разведчики, доскакавшие до реки и увидевшие, что русские огромным силами (в несколько тысяч человек) пересекают Дон в пологом мелком месте.

Поэтому он решил взять без хитрости, геройским нахрапом, и давить на упрямых русских всеми силами, до тех пор, пока они больше не смогут терпеть, побегут и начнут сыпаться вместе с конями с крутого обрыва, как это бывало раньше и будет всегда.

С того места, примерно в версте от основного сражения, где скрывался Засадный полк, тоже было мало что видно и мало что понятно. Если бы кто-нибудь из нас, без специалиста, посмотрел отсюда на сражение, он вряд ли разобрал бы, что там происходит. Более того, он вряд ли даже понял бы, что яростная битва идет уже более часа и, очевидно, близится к развязке.

Какие-то люди на конях скакали и ездили шагом туда-сюда, некоторые собирались в группы и куда-то уезжали, другие, напротив, откуда-то возвращались, отдыхали, жадно пили воду или перевязывали раны. Иногда звучали сиплые сигналы трубы, очевидно, понятные участникам этого действа и вызывающие их заметное оживление, ветер доносил металлический перестук или какой-нибудь отдельный, особенно громкий выкрик, но в целом – даже сильного шума не было слышно в этой войне без стрельбы, обстановкой напоминающей какое-то очень важное международное конноспортивное соревнование.