Сабля Волынского

Машинально отсчитывая взмахи маятника на стенных часах, Родионов стоял в нерешительности: следует ли ему отрапортоваться или хотя бы деликатно кашлянуть, чтобы привлечь к себе высочайшее внимание? На двенадцатом взмахе бронзового диска что-то внутри часов заурчало, как в брюхе голодного тигра, Волынский помахал свободной рукой, не отрываясь от рукописи, и произнес:

– Давай, что у тебя!

Едва взглянув на пакет с письмами, Волынский небрежно отбросил его в груду бумаг на краю стола и нетерпеливо щелкнул пальцами:

– Где та вещь?

Не без возни, как всегда бывает с такими устройствами, Родионов отомкнул хитрый замочек секретного чемодана, Волынский жадно выхватил опечатанный ящик из его рук и попытался раскрыть его на столе ножом для разрезания бумаг, который переломился пополам. Министр снял со стены какое-то средневековое оружие, напоминающее гибрид молотка и топорика и, повернувшись спиною к Родионову, стал курочить крышку ящика, выразительно поминая при этом матушку того человека, который так добросовестно его упаковал.

Родионову страсть как хотелось посмотреть, из чего он так старался и спешил, но, как только он придвигался к столу и вытягивал шею, Волынский, как нарочно, загораживал вид спиной. Наконец, изуродованная крышка полетела на пол, и министр осторожно, на вытянутых руках, словно боясь что-то расплескать, отнес посылку в соседнюю комнату, так и не дав Родионову ее рассмотреть.

По той бережности, с какой патрон носился с этой коробкой, прапорщик теперь предполагал, что это нечто из столь модных и дорогих ныне китайских диковин: какая-нибудь фарфоровая ваза или шкатулка, которая стоит целого табуна арабских лошадей. Он вспомнил, как бесцеремонно двигал чемодан ногой и швырял в коляску при погрузке, и ему чуть не стало дурно. Пожалуй, он нечаянно миновал опасности гораздо большей, чем нападение лесных разбойников.

Волынский вернулся в кабинет в отличном и даже несколько игривом расположении духа.

– Однако я ждал тебя не раньше завтрева. Тебе следовало заехать домой, отдохнуть и переодеться, а затем уж доложиться по всей форме, – сказал он, разглядывая растрепанного с дороги Родионова с некоторым недоумением, словно только что его заметил.

– Приказано было явиться тотчас, – отвечал Родионов со скромностью истинного героя.

– Но ты хотя бы успел навестить свою тетушку?

– Нет, и даже не ночевал в Москве.

– Это дурно, так относиться к тете. Спохватишься потом, да поздно будет.

Родионов не мог понять, действительно ли он свалял дурака своей расторопностью или начальник его провокирует для проверки.

– Служба – прежде всего, – отвечал он, щелкнув двумя комьями грязи, в которую превратились его огромные, раскисшие сапоги.

– Ну и дурак. Дурак, а молодец! – сказал Волынский такими словами и таким тоном, как говоривал ему, наверное, сам Петр Великий, когда министр был таким же юным и нарочитым драгуном на посылках.

– Теперь иди отдыхать, а в пятом часу явишься ко мне на обед в полной форме при шпаге. У тебя есть парик?

– Какой-то есть… – отвечал прапорщик в замешательстве.

Волынский подошел к ряду болванов, на которых были развешаны парики разных оттенков, фасонов и объемов, снял один, для чего-то понюхал и напялил на голову прапорщика.

– Вот! Это тебе за быстрый скок!

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день», – подумал Родионов.

В своих посланиях к августейшим особам Артемий Волынский часто жаловался на бедность, доходящую до нищеты. И эта форма мимикрии в жестоком мире непрерывной борьбы, где знатного барина могут за волосы выволочь из дворца на мороз точно так же, как последнего холопа, отняв у него все, вплоть до нательной одежды, не была сплошным лицемерием и притворством, как может показаться на первый взгляд.

Несмотря на княжеские корни, семья Волынского не относилась к боярской элите и не была богатой. К тому же, мачеха Артемия Петровича оказалась беспутной, промотала семейное состояние и оставила без средств двух пасынков – Артемия и Ивана.

Свою службу при Петре Первом юный Артемий начинал рядовым солдатом, он «рос» по службе не благодаря происхождению, но ценою риска, трудов и мук. Он участвовал в многочисленных военных акциях, включая битву при Лесной и великое Полтавское побоище, доставлял секретные донесения под пулями шведов и запорожцев, задыхался от смрада в адской тюремной яме Константинополя, умирал от жажды и лихорадки в пустынях Персиды, дрался в рукопашной со свирепыми кавказскими горцами и гонялся по степям за мятежными калмыцкими князьками, заочно приговорившими его к смерти.

Но главное, он постоянно чувствовал макушкой занесенный чугунный кулак своего обожаемого, бешеного патрона – Петра Великого.

При Петре Первом Волынский дослужился до полковника и губернатора Астрахани. Он вошел в ближний круг царской фамилии, женившись на кузине царя. Но, по сравнению с такими «птенцами гнезда Петрова», как Меншиков, уровень его доходов был более чем скромным, как и масштабы его воровства.

Дальнейшая карьера Волынского продвигалась рывками. Он попадал в тупик, годами прозябая в немилости и даже оказываясь на краю бездны, но при Анне Иоанновне достиг таких высот, каких только может достичь смертный, не находящийся непосредственно во главе государства. Его министерский оклад в шесть тысяч рублей в год показался бы сказочным сыну малозначительного придворного Родионову. Он владел двумя с половиной тысячами крепостных душ в разных уездах страны и прибыльным «бизнесом»: винокуренным заводом в Казанском уезде, обеспечивающим водкой не только Казанскую, но и соседнюю Нижегородскую губернию, а также двумя конными заводами с полуторами сотен отборных лошадей – «аргамаков».

И все же, чем больше он богател, тем больших трат требовало его новое общественное положение, и тем большего размаха жаждала его широкая душа. Так что, сумма его расходов быстро обгоняла его прибыль, он был вечно в долгу, одни – и особенно казенные долги -отдавал в первую очередь, другие – и особенно дружеские – откладывал, а третьи, счета всяких жидов-ювелиров и немцев-каретников, и попросту вычеркивал из своей памяти, перегруженной государственными делами.

Конюшенная канцелярия, которой Волынский управлял с 1732 года, находилась в Москве, и здесь овдовевший Артемий Петрович жил с тремя детьми в своем родовом гнезде на Рождественке. На месте старых боярских хором архитектор Еропкин начал возводить двухэтажные каменные палаты, но строительство затянулось на годы, потом недостроенный дворец погорел, и наконец, Волынский получил повышение, требующее его постоянного присутствия в Петербурге.

Деревянный дом, куда прапорщик Родионов доставил министру посылку из Москвы, состоял из восемнадцати комнат и находился посреди парка на берегу Мойки. Но архитектор Еропкин также построил патрону в Петербурге еще один каменный двухэтажный дом с балконом, на месте современной Английской набережной, в котором тот не жил, возможно, из-за старинного предубеждения московских бояр против «нездорового» каменного жилья, вредного для детей.

Дом такого важного барина, живущего открыто, представлял собою не только место жительства, но и культурный центр, своего рода дворянский дом культуры и отдыха для множества тех людей, которые были сюда вхожи и даже, в каком-то смысле, музей. По крайней мере, нынешние «музейщики» могут по праву считать Волынского своим первым коллегой, организовавшим поиски и хранение реликвий с поля Куликовской битвы.

Так что, ничего удивительного не было в том, что Василий Кубанец, на правах нового приятеля и коллеги, организовал для прапорщика Родионова небольшую экскурсию по владениям барина до того, как гостей пригласят за стол.

Рискуя поскользнуться в непривычных туфлях и растянуться на навощенном полу, Родионов поспевал за Кубанцем по ярко освещенному коридору, длиною с целый переулок, мимо ряда лакеев в алых и белых кафтанах, с золотыми и серебряными позументами, безмолвных и неподвижных, как восковые персоны.