Страница 22 из 122
Война — это доблесть храбрых мужей, победная война — ещё и их слава. Александр мечтал о походах и сражениях, завидовал своему отцу и очень боялся, что, когда вырастет, ему нечего будет завоёвывать: так стремительно покорял Филипп новые земли. Царевич успокоился только тогда, когда Аристотель поведал, как велика Ойкумена, — бесспорно, и на долю наследника македонского престола выпадет немало ратных дел. Но каждая война заканчивается насилием и грабежом, Александр не раз видел толпы невольников и стада скота, пригнанные с покорённых земель, дворец Филиппа ломился от добытых трофеев. Не им и не вчера было сказано «горе побеждённым!»; это делали все, этого нельзя было не делать хотя бы потому, что лучшая защита — нападение. Законы выживания были, есть и будут суровы: если ты бездействуешь или медлишь, придут и завоюют тебя и твоё — это надо упреждать. И разве смелое наступление не приносит бо́льшую славу, чем уход в глухую оборону? Конечно, надо идти вперёд, а смерть и грабежи… Люди всегда будут умирать и пытаться присвоить себе больше заслуженного — так пусть в этом преуспеет сильнейший!
Александру хотелось подвигов и славы. Безусловно, сильнее, чем собственно добычи и убийств, но это тоже придётся творить, с этим тоже придётся столкнуться. Лицом к лицу на поле битвы — и победит сильнейший. «Это правильно», — думал царевич, но червячок сомнения всё-таки копошился в душе. Александру уже доводилось слышать, чем в пьяном угаре после буйных набегов похвалялось окружение Филиппа, в эти моменты оно более походило на соучастников и подельников, чем на элитных воинов. Конечно, слабый должен был погибнуть, а победитель — забрать себе всё — так было, есть и будет всегда.
«А это правильно? — уже не утверждал, а спрашивал себя Александр. — Если воин погибает, значит, он плохой воин. А если хороший и погиб только потому, что спасал другого; а если он не хотел воевать, признавая наше право, но его заставили; а если он плохой солдат, но прекрасный скульптор или писатель — тогда я уничтожаю не врага, а преданность и красоту! Город оказывает стойкое сопротивление — и после захвата подлежит уничтожению. Но ведь сидевшие в осаде и державшие оборону только владели этим городом — создали его другие! Дома, храмы, статуи принадлежат тем, кто их строил, возводил, ваял и меньше всего — тем, кто обрёк их на смерть! А старики, женщины, дети — они не могут отвечать за волю других! Это несправедливо, я буду воевать совсем по-другому, я не буду разрушать города — на завоёванных землях я буду возводить новые. Пусть то, что создал человеческий гений, остаётся нетронутым и стоит, пока земля будет держать его. А я буду только увеличивать и обогащать это наследие. И не буду брать слишком многих в рабство, особенно из женщин и немощных, — мне будет достаточно того, что они признают мою власть».
С семи лет, когда Александра переселили из гинекея, женских покоев дома, в мегарон, его мужскую половину, мальчик стал свидетелем разнузданных оргий: Филипп сотоварищи расслаблялся… Да, царь покровительствовал наукам, искусствам, приобретению знаний, но из каждого успешного похода приводил новую жену и целую толпу наложников обоих полов. Флейтисты и арфистки, помимо своего профессионального мастерства, должны были демонстрировать и другие умения. От этого, бесстыдно обнажавшегося уже к середине любой попойки, тошнило — Александр уходил, не желая видеть следовавших далее животных совокуплений, и понимал глухую злость своей матери к такому мужу. Филипп был груб в своей необузданной чувственности и вожделел всего непрестанно — это тоже было отвратительно. Александр не мог сдержать слёз, рассказывая Гефестиону о том, как жестоко высмеял его отец, когда царевич взял кифару и наиграл на ней прекрасную мелодию. Он ждал похвалы, а вместо этого на его голову обрушились издёвки Филиппа. Отец говорил сыну, что он девчонка, играет на инструменте для женщин, никогда не станет мужчиной и только потешает гостей. Пировавшие согласно закивали и поддержали царя: как же не принять сторону такого радушного щедрого хозяина? Александр в смятении бросился вон из пиршественной залы и долго не мог прийти в себя. Разве он девчонка, неженка? Разве владение кифарой — этому доказательство? Он просто хотел показать своё искусство, хотел, чтобы все услышали красивую музыку! За что над ним так грубо надсмеялись? Разве действительно покровительствующий искусствам может сделать такое? Разве любящий отец будет постоянно изменять матери, разве она должна терпеть в доме целые гаремы содержанок — она, царица Македонии, происходящая из царского рода Эпира, который берёт начало от самого Геракла!
Очень, очень часто с Филиппом было трудно. Вот и теперь — вдруг отца ещё не покинуло желание затащить Гефестиона в свою постель? Александр прекрасно помнил жадно ощупывавший стройные формы его этера взгляд царя, его горевшие похотью глаза. Царевич предложил стать сыну Аминтора его эроменом, но в паре эраст-эромен эраст должен быть намного старше! Вдруг Филипп издевательски засмеётся, прознав о предложении сына, и скажет, что Александр ещё не дорос до эраста, а вот он, Филипп, для этого в самый раз, — и синеглазый Аминторид будет отдан на растерзание развратному владыке! Это ведь только кажется, что до окончания учебного года и роспуска класса на каникулы остаётся ещё масса времени…
Что можно этому противопоставить? Александру приходилось решать недетские вопросы, он взрослел. Он надеялся, что Филипп не тронет Гефестиона, избегая столкновения с его отцом. Семья Аминтора давно переехала в Македонию из Афин, но связи Аминторидов с родиной оставались прочными, у эллинов почтенный Аминтор пользовался уважением и имел авторитет, он мог опосредованно, через Исократа и других, принадлежащих промакедонской партии, влиять на общественное мнение и перетягивать не доверяющие Филиппу Афины на сторону северных соседей. Воздействие знатного и именитого Аминтора на политический расклад нельзя было не учитывать и его ни в коем случае нельзя было злить, грязно домогаясь сына, пытаясь сделать из красавца Гефестиона сексуальную игрушку. Александр уповал на то, что в голове отца благоразумие возьмёт верх над похотью.