Страница 117 из 122
Глава 11
Как только друзья увели хмурящегося, тщетно пытающегося сообразить, что же должно произойти завтра до заката солнца, и как-то сразу присмиревшего Гефестиона, в комнату Александра проскользнула тень. Лунный свет заливал всё своим сиянием и освещал опочивальню ярче светильников.
Александр сжал Орестида в объятиях и едва ли не взмолился:
— Может быть, всё-таки бросим? У меня сердце не на месте.
— Нет. К чему? Ты понимаешь, что другого выхода нет. Он будет стоять над тобой ещё и десять, и двадцать лет, шагу не даст сделать, как знать? — может, и не поручит ни отдельного командования, ни самостоятельной операции. Он уже знает, как ты можешь расправляться с врагами, что ты сделал с медами. Ты заложил новый город, сокрушил непобедимый фиванский отряд — ты должен править и воевать, а он тебе завидует и тебя ограничивает. Это не мой запрос, не твоё честолюбие — этого требует история, этого жаждет Ойкумена. Величие, слава ждут тебя — ты не имеешь права сожалеть о чём-либо, ты должен идти только вперёд. А я… — Павсаний чуть-чуть отстранился, влюблённым взглядом посмотрел на царевича и лукаво улыбнулся: — Примажусь к твоим подвигам, встану рядом. Ты же видишь: во мне говорит собственное тщеславие, у меня есть своя корысть — и я расчищу тебе дорогу к короне и далее. Ко всему, что тебе дано свершить.
— Уговариваешь, да?
— Александр! У тебя великая миссия, ты должен исполнить её.
— Что может быть величественней любви?
— Её предмет.
— Мне снился дурной сон.
Орестид прижался к царевичу.
— Молчи, дай мне силы быть мужественным. Даже если произойдёт худшее — что с того? Мы расстаёмся на время, я отбываю в вечность, ты — в величие. Я буду ждать тебя там, где вне зависимости от наших желаний заканчиваются все пути, у тебя будет просто более долгая дорога — пройди её! Ты же царь!
— Я тебя никогда не забуду, — прошептал Александр. — Дай же мне в мою дорогу свою любовь, а я наделю тебя своей. Запомни меня, чтобы потом не потерять, узнать сразу. Возьми меня, возьми меня жёстко, и унеси с собой, и оставь мне это — болью и нежностью, сердцем и головой, душой и телом, мукой и радостью…
— Умопомрачением…
Не выпуская царевича из объятий, Павсаний раздел его и уложил на ложе. Александр запрокинул голову и отдался поцелуям, ложащимся на посеребрённую лунным сиянием кожу. Губы на губах, магия скольжения рук по груди и спине. Губы на шее, дурман возбуждения разгоняет бег крови по всему телу. Губы на сосках, захват бедра драгоценной дланью, её спуск вниз, стан выгибается навстречу. Ты принимаешь плоть ласкающего тебя, луны качаются в голубых глазах и мерцают-переливаются звёзды. Не опускайся за горизонт так стремительно, ночное светило, отступи, рассвет… Мне так мало осталось от тебя, филе…
«Что ещё надо мне для счастья? — думал Павсаний, его рука лежала на животе Александра. — Пусть эта ночь последняя в моей жизни — иного конца я не пожелал бы…»
Луна зашла за горизонт.
Сердце щемит тоска.
Небо на востоке безнадёжно и стремительно светлело.
Последние мгновения с тобой.
Запели птицы.
Боги, пронесите! Храни тебя судьба…
Александр взял скифос*, наполнил его водой, отпил глоток и протянул Павсанию:
— Пей, любимый, пей. Одна вода на двоих, будем едины.
Губы на губах. Последняя клятва. Павсаний взял скифос, повернул его к себе той стороной, которой касался Александр, отпил, припав к отпечатку любимых уст, и отставил сосуд. Они начали целовать друг другу руки и, не в силах сдержаться, снова сплелись в объятиях.
И всё-таки надо было найти силы, чтобы разомкнуть их; когда это состоялось, Павсаний пошёл к дверям — быстро, не оглядываясь.
Александр, оставшись один, бросился на ложе, ещё хранящее тепло только что вышедшего, потом резким движением схватил скифос, осушил до дна и наконец забылся тяжёлым сном.
Время начало отсчитывать первые часы наступившего дня.
Солнце уже миновало зенит, когда театр наполнился шумными зрителями. Оживлённая толпа гудела, влекомые лошадьми фигуры богов привели всех в восторг, осталось только дождаться появления того, кто уже занял своё место в собрании небожителей: фигура царя, изображавшая Филиппа сидевшим на троне с подлокотниками-пантерами, двигалась тринадцатой — последней, замыкающей шествие дюжины обитателей Олимпа.
— Тринадцать — несчастливое число, — бросила Олимпиада.
Гефестион сидел слева, через кресло от царицы — то самое, которое должен был занять Александр. Справа, вплотную к матери, разместилась новобрачная и делилась с родительницей впечатлениями от первых опытов супружества, пользуясь тем, что места рядом оставались пусты: её муж, Александр Эпирский, и отец должны были разместиться там только после появления на всеобщее обозрение в центре театра. Олимпиада слушала невнимательно, лишь время от времени подавая малозначащие реплики.