Страница 105 из 122
— Мир твоему дому! Не приютишь на ночь?
— Какая тебе ночь? — рассвет уже. Отчего не приютить? — входи, — неспешно ответила женщина лет шестидесяти. — Осторожно, ведро тут с вечера.
Ведро всё же загремело, задетое плохо ориентирующимся в темноте гостем. Комнатка, в которую он вошёл, была маленькая и
бедная, ветхое ложе — единственной лежанкой, стол, стулья и сундук довершали обстановку.
— Только скажи, где воды набрать, мне коня надо напоить.
— Пойдём, покажу.
Пока Гефестион поил Гектора, старушка расстелила на полу нечто, отдалённо напоминающее матрас, кинула поверх него подушку и достала из сундука ветхое тряпьё, которое с натяжкой можно было назвать одеялом. Но это всё же была постель.
Вошедший Гефестион утолил жажду кружкой воды вслед
за конём и повалился было на труды старушки, но она направила его к своему ложу.
— Ложись, ложись, на полу для меня.
— Мне неудобно.
— Ты с ног валишься, проспишь полдня, а мне вставать скоро. Что ж мне ходить и о тебя спотыкаться? Ложись, говорю.
— Спасибо.
Гефестион заснул мёртвым сном мгновенно, успев подумать только о том, как прекрасно было бы не проснуться. «Боги, положите конец моей…».
«Пригожий-то какой, а страдалец. Эх-эх…» — только и подумала хозяйка, накрыла Гефестиона одеялом и растянулась на полу, на своей ветоши.
Гефестион проспал покойницким сном без всяких сновидений больше половины суток и проснулся далеко за полдень. Первым же ощущением, ворвавшимся в сознание, был ужас того, что он, несмотря на мольбу о том, чтобы боги остановили его земной путь, остался жив. «Как же мне жить, вот с этим мучением и без Марии? Невыносимо…» Он подавил стон, раскрыл глаза, приподнялся на ложе и огляделся, восстанавливая в памяти, как здесь оказался.
Приютившая его хозяйка сидела за столом и перебирала
какие-то травы.
— Добрый день!
— И тебе, только время-то далеко за полдень — скорее вечер. Вставай!
Только в свете дня Гефестион разобрал, что старушка прихрамывает.
— Тебя зовут-то как?
— Фетима я.
— А я Аминта.
— Аминта? Ну-ну, — усмехнулась Фетима. — Чай, из ума-то я ещё не выжила, Гефестиона опознаю.
Сын Аминтора смутился.
— Не хотел я врать. Просто…
— Да ладно, не винись. Я же вижу, что голова у тебя плохо варит. Выходи во двор — подам тебе, умоешься. — Старушка вышла вместе с Гефестионом и взяла кружку. — Хитон-то скинь — так сподручнее будет, а звёзды от поцелуев и на шее видны. Ох, не та любовь на тебя легла накануне, не та…
— А ты откуда знаешь? — отфыркиваясь под прохладной струёй, спросил Гефестион.
— Когда с моё проживёшь, ещё не о том проведаешь, как лицо оглядишь,
— Я не хочу с твоё, мне и моего много.
— Твоё хотение судьбе неважно. Полотенце возьми, оботрись.
Умывшись, Гефестион вошёл в дом. Скудный скарб при свете дня показался ему ещё беднее, чем при мельком брошенном на рассвете взгляде. Гефестиону почему-то стало стыдно за свой кинжал с осыпанными драгоценными каменьями ножнами, за кольца на пальцах; Фетима меж тем сновала, собирая нехитрый завтрак.
— А что судьбе важно? Научи меня жить, когда всё разрушено.
— Что учить… Мойры тебя по своему пути проведут, что бы ни думал. Перетерпи, не та любовь тебе суждена, — повторила Фетима. — Другой навеки тебе отдан.
— Был отдан. А через измену как пройти?
— Мужайся, не только с этим жизнь столкнёт. Вот, пей молоко, хлеб возьми.
Гефестион запил добрый ломоть хлеба кружкой молока.
— Ты одна живёшь?
— Одна, как перст. Старика-то боги прибрали, а детей не дали.
— Трудно?
— Привычная я…
— Всё-таки какое-никакое, а хозяйство.
— Справляюсь.
— Фетима! Тебе же тяжело, я вижу. Переезжай ко мне, у нас дом большой, любую комнату выберешь, не будешь на старости о куске хлеба думать.
— Куда мне на седьмом десятке! Трудно с насиженного срываться. Поел-то? Дай волосы тебе расчешу. — Фетима взяла гребень и начала расчёсывать каштановые волны, бормоча под нос: — Волосы-то, волосы… Чистый шёлк. Как ни есть красавец, во всей Ойкумене первый… Тоску убери, Геката, этим гребнем, от печали освободи, Афина. Не дёргайся, не дёргайся, я знаю, что делаю, — полегчает.
Гефестион действительно почувствовал себя лучше под простонародными заклинаниями и с немного успокоившимся сердцем стал собираться в дорогу.
— Спасибо тебе за хлеб-соль.
— И тебе.
— Мне-то за что?