Страница 9 из 26
– Все сделаю, святой отец! Скажи только, кому письмо и за кого мне Бога молить?
Патер Рангони помолчал значительно. Вздохнул и заявил:
– Тебе и так довелось узнать довольно много. А имя мое тебе не нужно. Кто меньше знает, тот дольше живет. Возвратишься в Краков, устрой представление на Вавеле, прямо на соборной площади – и тебя ко мне приведут. А когда назад повезешь письмо, спрячь его прежде хорошенько.
Глава 1. Первые шаги лесного выходца в мире людей
Присмотрелся Бессонко: а ведь это огромная овчарка на изгородь бросается, серо-пегая, брудастая, лобастая. Не так злобная, оказывается, как хочет показать хозяевам, что верно служит. Длинная шерсть свалялась войлоком, а самой ей не расчесать.
«Свой», – проурчал ей подросток на волчьем языке. «Разве ты волк?» – прорычала овчарка в ответ. «Человек, будто сама не видишь. Свой». Тогда овчарка завиляла хвостом, а провизжала тихонько, чтобы «свой» не обижался, но она еще полает. Теперь она тявкала звонко, сообщая кому следует, что пришел незнакомец, однако на забор уже не бросалась.
Бухнула дверь корчмы, и с крыльца спустился горбатый мужичонка, весь в белом: белая рубаха, белые портки, да и босые ноги после зимы белы под грязью. Волосы на голове вороньим гнездом, полуседые, а бородка и вовсе седая. Кто ж еще этот плюгавец, как не слуга корчемный Спирька? Бессонко было оскалился слегка и заурчал, однако сразу же понял свою оплошность и перешел на человеческий язык:
– Здравствуй, дядя Спирька! У меня дело к госпоже твоей, Анфиске-корчмарке.
– Кому Спирька, а кому пан Спиридон, – проворчал мужичонка. – Проходи, малый. Неможется хозяйке моей.
Откинул клямку на калитке, и когда оказался Бессонко во дворе, принялась овчарка, как щенок малый волчий, прыгать вокруг него, принюхиваясь к разным-всяким местам и улыбаясь по-своему. Совсем запутала бы своей цепью, да только Бессонко каждый раз вовремя через нее переступал.
– Ишь, как ты Найде нашей приглянулся! – заметил Спирька без улыбки. – Пришлось нам блошистую сторожиху завести, потому как времена пошли опасные. Впрочем, сия сука сама приблудилась. Уж лучше бы кобель. Тот был бы позлобнее, ухватистее был бы.
Нашлось бы у Бессонка, что на такое ответить, однако они как раз поднимались на крыльцо, и он промолчал. Тем более, что и овчарка, натянув цепь, отстала. Прошли через сени, устроенные, как говорили ему, для тепла, чтобы зимой его из жилья не выпускать. Про большую светлицу для пиров-братчин на первом жилье тетя Зеленка ему не раз рассказывала, причем трещала до того восторженно, что Бессонке как мужчине следовало воспринять это чудо плотницкого искусства со спокойным одобрением, однако и у него самого, когда увидел внутреннюю лестницу на второе жилье, челюсть отвисла и глаза вытаращились.
Спирька покосился на него со второй ступеньки, и Бессонко прочитал в его мутных глазах: «Эх ты, дуралей лесной, простофиля невежественный!» Однако слуга не сказал этого вслух; стало быть, и отругиваться не надобно.
На верхнем жилье увидел подросток проход прямо от лестницы и что в него выходит несколько дверей. Точно, четыре двери. У первой же Спирька остановился. Поскребся о доску двери корявыми пальцами и возгласил:
– Анфиска, гость к тебе!
– А кто? – ответил из-за двери звонкий женский голосок.
– Смекаю, покойного Сопуна сынок.
За дверью повозились, повозились, и – наконец:
– Заводи его!
Спирька потянул за веревочную петлю, прикрепленную на двери, и они оказались на пороге маленькой комнатки. Тут же его вроде толкнуло в грудь, и он не успел присмотреться к красивой молодой бабе, лежащей на скамье. Однако понял, что не Анфиска его враждебным взглядом оттолкнула, а бабка, нарисованная на большой темной доске. На Анфиску же он побоялся во второй раз взглянуть – до того прекрасной показалась молодица лесному выходцу, и ему даже стыдно стало, что своим восхищением как бы принизил несказанное очарование русалки Зеленки: на ней ведь несмышленым лешачонком мечтал когда-нибудь жениться.
Не успел он и слова сказать, как красавица завизжала:
– Вон! Вон отсюда! Спирька, уводи его!
А как отступил ошеломленный Бессонко в темный проход, закричала безумная баба снова, да только уже не столь пронзительно:
– Нельзя мне в моем положении смотреть на такого урода! О вони уж и не говорю – меня же наизнанку вывернет! Спирька, охломон! Растопи баню, возьми конский скребок, выпари да отчисти всего поганца! Мыльный корень весь бери, отмой ему голову – и под горшок остриги. Дай одеть рабочее постиранное из сундука в кладовке, а что на нем, сожги в дальнем углу за нужником. Тогда и приводи, Спирька!
Слуга почесал в голове, развел руками и затопал вниз по лестнице. Повернулся к пареньку:
– Да не стой ты столбом! Пошли баньку топить, коли сказано. Делать мне, вишь, больше нечего, как тебя отпаривать да отчищать.
А тут из-за одной из дверей, последней по проходу, и пение раздалось. Некоторых слов Бессонко не разобрал сразу, а уж потом в голове сложилось:
Карчмарочка наша,
Добрэ собе жые,
Тжех злодзеи ма за шьцянон,
З чвартым собе пие.
Песни Бессонку слыхать уже доводилось. Бывало, что названный отец его, Лесной хозяин, добыв пива, сам хорошо отдохнув и угостив закадычного приятеля Медведя, затягивал песню, а Медведь ему подпевал, порыкивая. Но там другие песни были, грустные, тягучие, а эта веселая. А тут еще и звон раздался, приятный такой, будто колокольчики мягко-мягко звенят.
– А сие пан Рышард, лях проезжий, поет и на лютне играет, – ответил Спирька на невысказанный вопрос. – Хочет хозяйке угодить. Думает, что если приударил за Анфиской, она с него за постой не возьмет. Однако не на таковскую напал, певунчик-резвунчик!
– А что ж он дальше не едет, если лях проезжий? – спросил малый уже во дворе.
– Да потом, потом все узнаешь, не до того сейчас! Дров надо нарубить, чтобы тебя, дикаря, отмыть, воды натаскать! Да ты топор в руках держал ли когда-нибудь?
Следующие два часа запомнились Бессонке на всю жизнь. Когда в бане плеснул уже раздетый Спирька квасу на раскаленные камни, горячий пар исподтишка так ударил по пареньку, что он с воплем выскочил наружу. А как злой, как черт, мойщик принялся охаживать его березовым веником, тогда уже Спирька вылетел из бани, головой дверцу открывая, а за ним и веник. Опять пришлось несчастному слуге на конце мочала начинать сначала. Мыльный корень едва не выел Бессонке глаза – да всех бед и не упомнишь! Одна стрижка оказалась не мучительной, особенно после того, как Спирька подточил ножницы и они перестали дергать за волосы. Хотя сидеть голому на бревне, с горшком на голове да еще обсыпанным собственными волосами – такого и врагу не пожелаешь!
Под конец мытья Спирька уж и не ругался больше, а только укоризненно, взглядом загнанной лани, посматривал на дикаря. Не выдержал только в кладовой, когда Бессонко, одетый уже в простую белую рубаху и такие же домотканые штаны, потянулся к сваленному в угол оружию:
– Не про тебя честь!
Оскалился паренек, но ни слова в ответ. Ему, названному сыну Лесного хозяина, положено было поддерживать уважение к себе, поэтому вступать в перекоры со слугою, да еще таким плюгавым, как Спирька, не годилось.
Ближе к самой корчме, когда цепь позволила, бросилась к ним Найда. Слабо виляя хвостом, она заново обнюхала Бессонка и взглянула не него недоуменно. «И ты вроде, и не ты», – прочитал он в собачьих карих глазах и сам к себе принюхался. Да, состав запахов, его окружавших в мире, сильно изменился: Бессонко не слышал теперь своей собственной вони, точнее почти не слышал: резкий запах дыма и мокрых березовых веток ее, слабую, забивал. Тело его гудело, звенело, даже болело кое-где, да только не чесалось, не зудело привычно. Волосы на голове сделались невесомыми, и даже глаза, после того, как прошла резь от мыльной пены, стали лучше видеть. Там же, где ноги его соприкасались при ходьбе, кожей части бедер сверху, он испытывал странные, однако очень приятные ощущения.