Психология войны

Почему я подчеркиваю действительность? Вымысел хорош только тогда, когда он стоит выше действительности. Тогда, когда он стоит ниже действительности, — это не вымысел, а чепуха. Соблюдай следующие правила: события знать так, как они происходили, но понимать по-нашему, по-советски, по-большевистски.　

Наша реальная действительность — это правда. И описание действительности не является пороком, а неправильное толкование может явиться пороком вещи. Если можно будет так выразиться, наши органы цензуры, органы юстиции бьют не за то, что говорили правду, а за то, что ее толкуешь неправильно и не пропускают произведения не потому, что там написана правда, а потому, что там правда толкуется не по-нашему.　

В наше время образы создаются не авторами, а войной, суровой и трагической обстановкой времени. Описать или показать так, как это было на самом деле, это не упрощенчество, а искусство художника-автора. Раскрытие смысла борьбы есть истинная задача художника, а люди этой безжалостной борьбы — материал. Их образы, их портреты — скульптурные изображения эпохи и народа, имеющие глубокий смысл на века, так как они, эти образы, созданы с учетом конкретных условий времени и обстановки.　

Будет очень жаль, если они найдут только боковое отражение в оформляемых литературных документах, которые предполагают быть документами литературно-историческими и военно-биографическими, что налагает на автора большую ответственность. С сознанием этой　ответственности, с этими благими намерениями Бек приступил к повести «Панфиловцы».　

Вчера некоторые товарищи говорили и будут еще говорить о недостатках второй повести. Мы знаем эти недостатки. Это недостатки первого времени войны. Это недостатки первых десяти дней старшего лейтенанта Баурджана Момыш-улы. Но мы никогда не были намерены приглаживать, приутюживать его, полировать, лакировать, применять врачебную косметику. Мы придерживались документальности в росте этого образа. Не придерживаться документальности в росте образа чуждо нравам советского писателя, советского офицера. Это будет угрызением совести перед правдой. Мы никогда не хотели, чтобы его недостатки были его достоинствами, чтобы о нем говорили хуже, или лучше, чем он был тогда на самом деле. Старший лейтенант есть старший лейтенант, а не капитан. Капитан исправит ошибки и недостатки старшего лейтенанта.　

Когда Шкловский упрекал старшего лейтенанта в нескромности, то он опоздал на целых три года. 28 октября 1941 года старший лейтенант упрекнул себя в полевой книжке.　

Перевожу:

Это старший лейтенант упрекал себя в нескромности, предписав быть скромным в дальнейшем.　

Один товарищ здесь говорил, что часто повторяется «я, я, я!» Это также намек на нескромность. Старший лейтенант, когда стал командовать полком в декабре 1941 года, получил от себя второй упрек: «Не говори «это сделал я», — это сделали тысячи, не говори «это сделали тысячи» — это сделали смелые, это сделал народ. Если бы я не был из тысячи, а смелые из народа, кто бы это совершил?»　

Вчера один товарищ возмущался и бросил упрек Беку о «поэтизированном образе». Но старший лейтенант имел несчастье упрекать стихами.　

До некоторой степени произведение Бека кажется некоторым примитивным своей правдивостью, и я даже слышал такие разговоры, что это слишком примитивно.　Хорошо, пусть будет примитивно. Но мы не имеем права лгать, ибо с темой мы связаны кровью. Правда окрестила нас темой войны. Правда соединила нас, правда благословила нас, правда божественна для нас. Она требует жертв и преклонения. Правда — толкователь истины. Мы преклоняемся перед правдой. На поле боя мы сражались за правду, жили и умирали. Что стоит жертва стилистическим приемом литературной формы перед жертвами на фронте? И Александр Альфредович совершенно прав, мне кажется, когда он нарушает ее ради того, чтобы не пострадала настоящая правда. Но если есть нужда в неправде, то найдутся люди, которые напишут ее, и поэтому упрекать его в этом, по-моему, не следует. Правда — секира, которая голову рубит, это секира лжи. И вот, исходя из этого, Беком было сказано: Художник, настоящий советский писатель, повесть советская, советский читатель нуждаются в правде. И вот — подставь руку — отрублю. Это не в физическом смысле, и мне очень жаль, что Шкловский так узко это понимает. Не я отрублю, история отрубит тому, кто будет лгать. Литература отрубит ему голову, а не руку. Вот в каком смысле надо понимать этот клинок и руку. Если он подставил руку и сказал: «Рубите!» — это смелость автора. Если бы он не сказал этого, я не стал бы с ним работать. А Шкловский говорит: «Что за издевательство» — старший лейтенант вынимает клинок, подставляет руку и говорит: «Рубите».　

Вы хотели посмеяться над Беком, а посмеялись сами над собой. Почему Александр Альфредович не расшифровал этого, я не знаю, я никогда не вмешивался в его литературные приемы.　

В центре внимания сегодняшнего обсуждения стоит образ советского офицера. Над этим образом сегодня думают все творческие работники, думают солдаты, думают и сами офицеры. В этом вопросе поле боя Отечественной войны явилось для многих из нас серьезной школой. Война оказала нам услугу зеркала познания самих себя и других. Война явилась лабораторией образа на практических испытаниях, проверкой себя и других на личном опыте. Мы провели сотни экспериментов над собой и над другими на поле боя для того, чтобы понять образ советских людей, то есть понять самих себя, усидчиво приучая себя прежде всего к самоанализу, к самопознанию.　

Так как командир прежде всего представитель государства, народа, мозг войск, организатор боя, творец победы, центральный столп в армии, вокруг которого все кружится, как планеты вокруг солнца, человек творческого ума и действия, — его образ многогранен, сложен, как тончайший механизм. Поэтому в литературе он, советский офицер, должен быть показан прежде всего интеллектуальным героем, а не героем перед Сашей и Машей. Любовная история не делает его образ объемным. Нас часто упрекают, почему нет любовной истории. Может быть, уместно ее включать, но ударяться в это нельзя. Мы не можем сказать, что на сегодня нам удалось разрешить этот вопрос, как и не можем сказать, что все мнения, все попытки объединены в единое русло, найден один взгляд. Нет, на сегодняшний день он не найден. Образ советского офицера, его объемность, его полнота продолжают оставаться и на сегодняшний день открытой проблемой.　

Я — один из записывающих фронтовиков. На фронте существует разрозненная группа, так называемых, фронтовиков, которые не имеют в кармане билета Союза писателей. Я думаю, что это целая армия нового поколения писателей. Они сейчас не владеют искусством нанизывания концом стального пера художественным словом событий. Кожаным языком воина они пишут то, что видели, чему были свидетелями. Некоторых из них убивают, некоторых калечат, некоторые продолжают жить. Один из моих товарищей, записывающих фронтовиков, Герой Советского Союза Габдуллин, присутствующий здесь. Он исписал около 10 общих тетрадей. Когда кончится война, начнется война на литературном фронте, сейчас ее там нет. То, что вы считали войной, — это маленькие стычки. Может быть, это будет через пять лет, через десять — этого я не знаю. Но знаю, что после войны появятся новые люди, новые писатели. Я и мои товарищи, которые предоставляют свои записи в распоряжение товарищей, выступают перед вами, — мы разведчики этой армии. Нам приказано вести разведку боем, а не наблюдением, не сидением в засаде…