Страница 25 из 31
И тут он, вдруг, почувствовал облегчение: плечи больно, но не так, чтоб от боли можно с ума сойти. Уже не висит Осип под потолком, а лежит на грязном полу, лежать здесь так хорошо, что плакать хочется от радости. И заплакал бы подьячий, да только слёз у него нет - все от страшной боли выплакал. А тут еще сверху голос ласковый:
- Кому ты рассказывал о ноже?
- Никому не рассказывал, - шепчет Осип, радуясь покою.
- Врёшь! - кто-то визгливо орёт над ухом. - Вверх его!
Опять боль, будто ракаленн ый докрасна наконечники копья, вонзилась в плечи! И в глазах потемнело! И дышать нечем! Из последних бьётся Осип, кричит надрывая до хрипа глотку, а потом проваливается в черную пропасть.
Поток холодной воды вырывает страдальца из мрака. Осип опять лежит на полу, а голос сверху опять спрашивает:
- Кому ты рассказывал о ноже?
- Ни..., - пробует сказать подьячий.
- Вверх его! - опять гремит страшная команда. - На дыбу!
- Всё скажу, - хочет заорать Осип, но только сиплый хрип вырывается из груди его. - Только не надо вверх... Не надо... Афоне я сказал о ноже... Афоне... Не надо вверх... Афоне я сказал...
- А кто тебя послал в Кукуй к Петру Рыжову?!
- Я сам пошёл.
- Сам?! На дыбу его!
- Нет не сам! Боярин Милославский меня послал! Иван Михайлович!
- Он про нож знает?
- Нет! Не успел я сказать.
И опять страшная боль в руках. До беспамятства страшная!
16
Осип не помнил, как его принесли в мрачный застенок. Ничего подьячий не помнил, всё плотным туманом окутано, а когда непроглядная пелена чуть рассеялась, то, оказалось, лежит подьячий на жестком полу тесной темницы. Вокруг никого. Тихо. Плечи ломит... И темно, хоть глаз выколи...
- Уж не ослеп ли я? - подумал Осип и хотел кулаком потереть глаза, но не тут-то было. От простенького хотения так резко стрельнула в плече боль, что узник губу до крови закусил. Очень больно...
Сплюнув солёную жижу, подьячий надумал поудобнее лечь. И опять страшенная боль, да такая страшенная, что мученик и не понял - получилось поудобнее устроиться или нет. Полежал немного без движений на спине, а потом ещё раз попробовал пошевелиться. Опять боль по телу зло закуражилась, но на бок повернуться получилось. Снова лежал он, стараясь лишний раз не тревожить тело. Когда страдалец устал неподвижно лежать на боку, то решил повернуться на другой. Но на этот раз - неудачно, так неудачно, что сознание потерял. Сколько он без памяти пролежал - неведомо, но очнулся мученик от резкой боли в лопатке. Стал поворачиваться и снова застонал от нестерпимой боли и провалился во тьму. Сколько продолжалась эта круговерть из боли и тьмы, не дано было Осипу понять. Какое уж тут понимание, когда боль тело на куски рвёт и сознание то и дело улетает, как хитрый воробей из-под носа глупой кошки... Кто-то приходил в застенок, но кто это был - подьячий не разобрал. Видел, вроде, человека (славу Богу не ослеп), но кто это - не разобрал. Потом, вроде, уснул и немного полегче стало. И даже мечта затеплилась в истерзанной душе страдальца. Мечта о том, чтоб поскорее убили его. Ну, сколько можно мучится?
Опять заскрежетала дверь. Кто-то вошёл.
- Ну, чего? - послышался Осипу, вроде как сочувственный голос. - Живой ещё?
Еле-еле подьячий разлепил глаза. Опять откуда-то сверху струился тусклый свет. В свете стоял конокрад Степан и ухмылялся.
- Сволочь, - хотел прошептать подьячий, но губы не слушались его и вместо злого ругательства, случилось жалкое шипение.
- Больно? - конокрад склонился над Осипом. - Сам виноват. Не надо было упорствовать. Рассказал бы сразу всё и никаких мучений. Жизни бы сейчас радовался, как все. Светлое Воскресение ведь сегодня. Праздник... Ты не обижайся особо. В жизни всякое бывает... И меня били, а что тут поделаешь? Терпеть надо. Господь терпел и нам велел... Я тут тебе яичек принёс да мясца с черносливом тушеного. И медовухи полковша. Тебе тоже разговеться надо... В уголок всё поставлю. Нет... Тебе сюда не дотянуться. Я поближе подвину. Поешь... Сегодня же Христос воскрес... Ох, и настрадался он за нас, а мы...
Подьячему до того захотелось ударить эту сладкоголосую тварь, что он даже сознание потерял, а когда опомнился, рядом с ним уже никого не было.
- А, может, мне это привиделось? - подумал Осип. Превозмогая боль, он пошарил рукой вокруг себя и нащупал деревянный ковш. - Нет, не привиделось
Подьячий хотел поднять ковш, чтоб напиться. Не получилось. Тогда он, скрипя зубами и проклиная всё на свете, повернулся так, чтобы голова его оказалась около ковша. Отдохнул немного, ткнулся в ковш губам, и, как-то изловчившись, вылакал хмельное зелье, словно больной пёс мясную похлёбку. Приятное тепло медленно полилось по всем жилами. Боль чуть стихла и Осип уснул.
Проснулся он от скрежета.
- А чего ты мясо не съел? - Степан посмотрел сперва на плошку, а потом на Осипа. - Вкусное же. Это нам Иван Кириллович Нарышкин большое блюдо привёз. Сказал, что с царского стола. Я кусков с дюжину осилил. Вкусно... Попробуй. Я тебе подам. На...
Осипа даже передернуло от такого предложения. Есть из рук врага?
- Никогда! - захотелось подьячему заорать всё горло, но, почуяв аромат тушеного мяса, он сдержался и откусил кусочек. Потом ещё... Ещё... Голод - не тётка.
- Сейчас я тебе яичко очищу, - никак не отставал со своей заботой подлый гад. - И мёдовуха у меня в кувшине есть. Светлая седмица на дворе: сам бог велел сладко есть да радоваться... Ешь, ешь...