Страница 4 из 26
У Пикассо есть вкус к линии, которая избегает изменения и проникновения и производит почти уникальные образцы сухих пунктирных рисунков, в которых общие изображения мира ничуть не искажаются световыми эффектами, изменяющими формы при перемене света.
Больше чем все поэты, скульпторы и другие художники, этот испанец ранит нас, как короткий порыв ледяного ветра. Его размышления обнажаются в тишине. Он идёт издалека, от богатства композиции и брутального декора испанцев 17-го века.
Те, кто его знал, вспоминают о его стремительных яростных работах, которые были уже не просто этюдами.
Его настойчивость в поисках прекрасного вывела его на его дороги. Мне представляется, что он, в моральном отношении, в высшей степени представитель латинской расы, а в том, что касается ритма, он, в большей степени, араб.
1907
Бернгейм-Ваграм
Речь ни в коей мере не идёт о новом автобусном маршруте, речь идёт о деле, которое разжигает страсти в мире художников, и на то есть причины.
Молодой человек из мира литераторов, к тому же, связанный с Ротшильдами, Ваграм, взял себе в голову мысль стать продавцом картин. Для этой цели он объединился с Бернгеймами, успешными коммерсантами, экспертами, торгуя, не различая их, самыми разнородными предметами живописи: Руабе, Сезанн; Жан Беро, Боннар; Мадлен Лемэр, Ван Гог; Бонна, Матисс, и т. д. Они там эклектики в высшем свете.
Говорят, чтобы испытать лояльность своих компаньонов, молодой человек из мира литераторов развлекался тем, что заставлял их продавать картины тайком.
Например, хорошо поторговавшись, Бернгеймы купили картину за 10 000 франков и заставили поверить своего молодого компаньона, что они приобрели шедевр за 50 000 франков, пустяковое дело, едва-едва цена картины.
Наш молодой господин счёл это злоупотреблением его некомпетентностью, он подал в суд на опытного торговца. Спрашивается, что собираются делать в этой тяжбе художественные эксперты, назначенные судьёй. Здесь, скорее, понадобятся эксперты из области литературы.
Мы видим, что это дело чисто коммерческое, и что ценность Сезанна, Ван Гога, Сёра, Гогена не исследуется в этом деле. Люди, которые, по глупости своей, кричали о крахе современного искусства, о живописи без рисунка! грубо ошиблись. Критики без художественного вкуса, невежественные любители, отсутствие у них культуры не даёт им заниматься тем, чего они совершенно не понимают. Они хотели бы низвести искусство до своего уровня, искусство, которое они не могут проглотить и которое удушает их!
Впрочем, мы охотно опубликуем объяснения, которые господа Бернгеймы любезно нам прислали.
Осенний салон
Ибо мне представляется, что посетить Осенний салон совершенно необходимо. Отцы семейств правильно поступят, если приведут туда, в педагогических и гуманитарных целях, своих сыновей.
Хорошо, если ребёнок усваивает с малых лет имена людей, которые будут прославлены в будущем.
Господин Журден, которого Беньересы фамильярно называют Франц прежде всего или шевелящаяся нога или президент фасадов или добрый самаритянин, совмещает функции архитектора Осеннего салона и почётного президента общества основателей универмагов Самаритянин, к которому он пристал одним вечером на углу набережной.
До чего же он хорошо сохранился для своего возраста! У него вид апостолического и анархического мормона, так что ему идёт орденская ленточка Почётного Легиона и эта песенка на известный мотив:
В этом году он восхитителен. Путешествие в недрах Гран-Пале, вплоть до улицы Ришпанс, в галереях Бернгейма были славным эпизодом жизни нашего великого режиссёра изящных искусств, этого исторического деятеля.
Его окружали со всех сторон, все вокруг него теснились. Один из членов жюри вытащил бонбоньерку, второй – плевательницу, третий – носовой платок. На всём протяжении пути этот добрый самаритянин восклицал: «Я иду напролом как бык!».
Прибыв к Бернгейму, он стремительно направился к восхитительной картине Сезанна, к картине в красных тонах: портрету госпожи Сезанн. Фенеон остановил его, флегматично сообщив ему поразительную новость в двух словах.
Господин Журден направился тогда в сторону пейзажа. Он стремительно метнулся, как сумасшедший, бегом, ведь это полотно Сезанна было не просто картиной, это был пейзаж. Франц Журден бросился к нему, он исчез за горизонтом, потому что земля круглая. Молодой человек, нанятый Бернгеймом, он был спортсменом, вскричал: «Он собирается обежать земной шар!».
К счастью, там ничего не было. Показался возвращающийся Франц Журден, красный и задыхающийся. Он возник сначала как совсем маленькая фигура на фоне окружающего пейзажа, и, приближаясь, увеличился в размерах.
Он прибыл, довольно-таки смущённый, вытирая лоб: «Чёрт возьми этого Сезанна! – бормотал он, – Чёрт возьми этого Сезанна!».
Он остановился напротив двух картин, на одной из них были изображены яблоки, а на другой старик:
– Господа, я бросаю вызов тем, кто говорит, что это не восхитительно!
– Я так говорю, месье, – ответил Руо, – эта рука – самая настоящая культя!
И Франц Журден должен был замолчать, потому что это действительно было слабое место картины. Для него ценность картины свелась к вопросу: похожа ли рука на ней на культю или не похожа. Напрасно старался он что-нибудь сказать или что-нибудь сделать, он не смог выйти из сложного положения, связанного с культёй. Но когда на протяжении двадцати лет только и занимались тем, что восхищались Сезанном, нельзя признать, что это делали по какой-то непонятной причине.
Среди дюжины Сезаннов у Бернгейма, была ваза для фруктов, скрученная, перекошенная и кривая. Господин Журден сделал оговорку. Как правило, вазы для фруктов стоят прямее, и лучше выглядят. И господин Бернгейм, с любезностью человека, который посещает самые высокие круги общества империи, взял на себя труд защитить несчастную вазу для фруктов:
– Вероятно, ваза стояла слева от Сезанна. Он смотрел на эту вазу для фруктов под углом.
Встаньте же слева от стола, господин Франц Журден… Как здесь… Теперь, прищурьте глаз… Не правда ли, так картину можно довольно хорошо объяснить? …Стало быть, ошибки быть не может.
Возвращаясь из недр Гран-Пале, господин Франц Журден размышлял, его сморщенный лоб говорил о заботах, которые его занимали. И, после того, как он хорошо поразмыслил о битвах, которые он выдержал, он сказал с искренностью, которая заставила всплакнуть от умиления всех членов жюри: