Страница 8 из 31
– Здравствуйте, Иван Афанасьевич, – холодно произнесла мама.
– Здравствуй, Варя, здравствуй.
– Ну, пойдём. Наобнимались – и будет, – мама потянула Нину за руку.
Ребята нехотя отлепились. Дед подмигнул им, морщинки вокруг глаз залучились, выдавая улыбку, спрятанную в густой седой бороде с прилипшими к ней крупинками махорки.
– А у мало́й, гли-ко, обувка-то совсем расползлась, – он ткнул пальцем в сандалию Нины.
Все остановились и посмотрели на Нинины ноги. Ремешок висел на последней ниточке.
– И правда… – произнесла Варя растерянно. – Что же делать… новые-то сто́ят…
– Что делать, что делать… пусть сымает, к утру починю, – перебил её дед.
Нина посмотрела на маму. Та кивнула дочке.
– Спасибо вам, Иван Афанасьевич. Я отблагодарю, вот только получка придёт…
– Брось ты, Варя. Свои, чай, не чужие. Ты с получки лучше им сахару купи, – и он взял сандалету у Нины.
Она осталась стоять на одной ноге и оперлась рукой на плечо деда.
– Дак ты это… – продолжал он. – Варь, на меня-то не серчай, что вы со Стёпкой разошлись. Я его пытался урезонить, дак не слушается, ужо не мальчонка. Ты внуков-то приводи, приводи, али сами пусть забегают. Тожна скучаю, поди.
Варя ничего не ответила, только вздохнула, взяла дочку за руку, и Нина на одной ноге запрыгала по ступеням крыльца, а потом уже – и по длинному коридору.
В бараке стоял въевшийся запах кислых щей и вареной картошки, из дверей валило жаром печей.
Они сняли обувку у порога и вошли в крошечную комнатёнку.
Мягкий, розоватый вечерний свет рассеивался в воздухе, озаряя сестрёнку Галю и сидевшего на полу Тишку так, что они будто сами сияли изнутри. Окно было открыто настежь, и слабый ветерок, едва колыхая бедненький хлопковый тюль, изредка разгонял духоту от печи. Галя играла с братиком в ладушки и что-то ему щебетала, Тишка в ответ довольно улыбался. Она обернулась на вошедших, улыбнулась, на мгновение показав свои зубки-бусинки, и тут же вернулась к малышу. То ли от её открытой детской улыбки и милых ямочек на щёчках, то ли от её нежной любви к братику, а может, от розовых лучей солнца, Сашке показалось, словно и не случилось ничего этого – ни переезда в барак, ни этой тесной каморки, ни оборванных по углам обоев, кое-как прикрытых иконами и захудалыми, посеревшими короткими шторками. Было лишь простое детское счастье: мама, братья и сёстры – все вместе, все вчетвером, запах вареной молодой картошки и только что нарезанного укропа.
Сашка, стоя в проёме кухоньки, которую и кухней-то назвать было сложно: жалкий закуток, отделённый от комнаты тщедушной, чадившей печуркой и ситцевой занавеской, бросил с порога:
– Эй, малышня! Чешите сюда, что покажу!
Брат и сестра тут же подскочили. Сашка достал из-за пазухи четыре ровных кусочка сосновой коры, каждый размером с ладошку.
– Что это? – спросила Галя, крутя щепочку.
Саша невольно обратил внимание на руки сестрёнок. У Гали – пухленькие, беленькие, а у Нины – худые, загорелые, все в царапинах и ссадинах, такие же, как у Сашки, только поменьше.
– Кораблики.
– Как кораблики? – не поверила младшая сестрёнка.
– Ну, мы приделаем к ним паруса – и станут корабликами.
Мама поставила на стол чугунок, из которого густо валил пар. Саша и Нина оторвались от ребятни и пошли к столу помогать. Наконец все расселись, мама разлила по тарелкам кипяток, подлила по ложке подсолнечного масла, тщательно отмеряя, чтобы всем досталось поровну, а затем уже села сама.
– С Богом, – она перекрестилась сама и перекрестила детей вместе со столом, насыпала в тарелку горстку порезанного сырого лука, раскрошила в неё же ломоть ржаного хлеба и зачерпнула первую ложку.
Дети тут же захрустели луком, застучали ложками по тарелкам. Только Нина уныло гоняла туда-сюда полупрозрачные редкие круги масла, плававшие в воде.
– Посоли, дочь, посоли. Вкуснее будет, – вздохнула мама.
Когда с кипятушкой было покончено, мама разложила всем по тарелкам картошку, сваренную «в мундире», принесла малюсенький кусочек сливочного масла, разделила его на четыре равных части и положила по одной каждому ребёнку. Еле заметный жёлтый кусочек тут же растаял и соскользнул на дно плошки. Саша, проводив его взглядом, спросил:
– А себе?
– Дак что себе, я на работе поела, – ответила мать.
Саша промолчал. Скорехонько закончив с картошкой, он первым встал из-за стола и сказал:
– Воды принесу.
– Принеси, принеси, – ответила Варя, устало улыбаясь. – Коромысло в углу стоит, за вёдрами.
– Знаю.
Галя залезла на полати под потолком. Нина зачерпнула ковшиком тёплой воды из ведра, гревшегося на печке, налила в таз и погрузила в него тарелки. Она уже заканчивала их мыть, когда вернулся брат с вёдрами воды на коромысле. Пот тёк ручьём по его раскрасневшемуся лицу.
– Ты пошто полные вёдра-то набрал? – спросила мама. – Сколько тебе говорено, по половинам носи. Ишь, взял моду! Надорвёшься же.
Саша, не обращая внимания на ворчание матери, пронёс вёдра к печке, стараясь не расплескать воду.
– Дров тебе там на два дня хватит, я наколол, – сказал он, вытирая пот со лба. – Сама не коли́. И молока завтра из дома принесу.
Мама молчала.
– Дак я пошёл, – сказал он, немного замявшись. – А то отец… сама знаешь…
– Иди, иди, – ответила мама и отвернулась, чтобы не показать наворачивающиеся слёзы.
Нина вытирала тарелки ветошью.
«Дурацкие тарелки. Ненавижу. Воноко Галька уже большая, пусть она и моет тарелки. Надо было с Сашкой дрова идти колоть», – злилась она. Больше всего ей не хотелось, чтобы брат уходил. Она разжала пальцы, и мокрая тарелка выскользнула и упала на пол. Все обернулись.
– Разбила? – испуганно спросила мама.
Сашка посмотрел на Нину. Та стояла, глядя на него, и даже не смотрела на пол.
– Я пойду с Сашей! – ответила Нина.
– Нет, – спокойно сказал Сашка. – Не разбила. И не пойдёшь. Со мной нельзя.
– Это пошто ишшо? – Нина злилась ещё больше. – Тамотка же папка, наш дом, ты. Наш дом! Пошто нельзя?
– Перво-наперво, не «тамотка», а «там», не «пошто», а «зачем». Сколько тебя уже переучивать надо!
– В школу пойду, тамотка и выучу, – буркнула в ответ Нина.
– А нельзя, потому что так отец решил – и всё, – ответил брат.
Он подошёл к Нине, взял её за плечи, строго посмотрел на неё и сказал:
– Это я во всём виноват. Я должен всё исправить. Вот увидишь, я исправлю. И всё будет как раньше.
– Ты виноват? – Нина недоверчиво смотрела на брата. – А что ты сделал?
– Потом скажу. Я завтра приду. Обещай мне, что будешь помогать маме. Ты остаёшься вместо меня, за старшего.
– Ладно, – Нина вздохнула.
Саша отпустил Нину, на мгновение окинул взглядом кухню, маму, в углу под образами зашивавшую скатёрку, и вышел, скрипнув расшатанной дверью.
Нина медленно подняла плошку. Она не верила: ни в чем он не мог быть виноват. Он нарочно так сказал, чтобы она не ходила с ним. Нина посмотрела на мать. Та, с шитьём в руках, стояла у окна и крестила шедшего по дороге Сашу. Нина сложила три пальчика в щепотку, будто собираясь защипнуть соли, и, повторяя за мамой, тоже покрестила: и Сашу, и маму, и сестру с братишкой.
2
Сашка шёл домой, понурив голову, и думал о матери и об отце, почему они разошлись, о том, как стало всё плохо. Теперь у сестёр и брата не только дома с огородом не было, а даже молока. Всё осталось у отца. Почему? Конечно, это он, Сашка, виноват. Во всём, во всех их ссорах. Вечно он влезал, мешал.
«Всё из-за меня. Этот развод – из-за меня. Если бы я не вмешивался в их ссоры, может, было бы сейчас всё как у всех. Ненавижу себя, ненавижу! Из-за меня у них нет еды. Из-за меня они живут в бараке с прогнившими стенами», – Саша не мог остановиться, от злости на себя хотелось выть, драться, бежать. Куда угодно, не разбирая дороги. Но даже убежать он не мог. Ему надо было всё исправить.