Помехи

Жена заполняла пустоту и обезбаливала ноющую под сердцем пулю. Это моя ошибка. Я ее признаю и в ней каюсь. Я заполнял и ее личную пустоту, но что скажет публично она – не знаю.

Все это – мои слабости, и ни в коем случае не слабости моих пассий. Свой путь я выбирал сам. Причины выбора – только моя вина. Но я научился. Научился понимать, что любовь – это общее будущее, а не больное прошлое. Научился ценить верность. Научился признавать ошибки. Научился болеть. Научился писать, когда уже выболело. Научился отступать, когда нужно. Но я все помню, и, если не произносил открыто этого вслух, не забирал своих слов назад. Всем – огромное спасибо. Вы – мой дар. В самом светлом понимании этого слова. Это мое сердце Пармы.

Мать моя – настоящая женщина, пожертвовавшая своей молодостью ради человека, который раньше никогда ей знаком не был. Ради меня. Мой отчим – великий человек, принявший меня, как своего, и никогда не задававший лишних вопрос ни мне, ни моей маме. Все люди здесь – большие и значимые. Всех люблю и всех ненавижу. Это моя исповедь. Здесь каждое слово – на своем месте. Я просто человек. Но если я способен что-то изменить хоть для кого-то из ближних – все не зря. Черт с ним с десятками городов за спиной и просыпающемся сквозь пальцы потоком денег. Главное – люди. Главное – любовь.

Однажды мне пришлось взлетать в сильный шторм, при ледяном дожде. Самолет бросало и раскачивало, но он все равно перенес меня на пять тысяч километров. Самолеты часто взлетают против ветра, но ни один из них от этого не упал, если не дал реверс, уже оторвавшись от земли.

Здесь нет слов о тех близких, кто показал себя, несмотря на добро, с негативной стороны. Это только их жизнь. Не моя. Поэтому о них нет ни слова. Поскольку я пообещал быть честным, я должен был сказать о них и плохое. Но не могу. А потому промолчу. Я этот абзац написал для кого-то из них, кто это прочитает когда-то.

Меня не надо любить. Я не деньги, я не Иешуа Христос, я не ваш ребенок. Я не обещал жать руки каждому в этом нервном мире. Я прошу лишь человеческого уважения. Если нельзя дать мне даже этого, то лучше промолчать. Я чуткий, и пойму, если мне наврали.

Я устал стряхивать пепел с сигарет. Пока что я закончил, а вы продолжайте.

«Три ночи в Стамбуле»

Восточный колорит для русского человека. Солнце уже ушло за горизонт, но еще оставило на светлых песчаных стенах свои тени. Молодой человек в сером военном обмундировании курил у входа в небольшую забегаловку, где только что поужинал. В былые времена он посчитал бы ее негигиеничной, но сейчас, в эвакуации, это уже не имело смысла. Русский офицер – что осталось от этого слова? Осталось всего две папиросы. Где купить? Или у кого выпросить? На углу стояли солдаты с его судна. Лица серые настолько, что его одежда на их фоне сияла.

– Не найдётся закурить?

– Да найдется, у нас такого добра, – весело засмеялся один из них, совсем ещё молодой.

Протянул две папиросы.

– Благодарю. А не знаете, когда следующий пароход?

– Обещали с утра. Странно, что у нас это спрашиваете. Вы постарше и намного благороднее нас.

– Да уже не до таких мелочей, – потупил офицер голову, снова закуривая.

– Ваши крепче, – заметил он.

– Турция!

– А где брали?

– Там дальше по улице есть кабак, – старший показывал пальцем. – Вот до того перекрестка, где сейчас пропылила автомашина, а потом налево. Там увидите. Идите в сторону Ай-Софии, или как её тут зовут. Шесть минаретов.

– Спасибо, братцы. Как же приятно слышать русскую речь в этом чужом мире. Везде одни турки.

Стемнело, разговор скомкался. Шел двадцатый год. Проклятая Советская власть выгнала, отторгла от себя все, что возможно, и кого не смогла убить – выгнала. В черни нет ничего плохого, кроме ее гордости, когда она прорывается наверх, не имея за душой ни гроша. Ты достиг! Ты смог! Сверг режим! А что дальше? Миллионы погибших и раненных, эвакуации, перестройки, голод. Зато ты смог! А что смог? Лет через семьдесят поймешь.

Если пароход приходит к утру, то, вероятно, до рассвета. На пароходе должна быть его невеста. В Крыму всех расталкивали по судам как могли, и он ее не уберег – потерял. Но она жива, просто приплывет позже. Все же спасибо туркам. У самих неспокойно – отголоски Великой войны повсюду, а ко всему прочему нищета, но она всех забрала себе. Интересно, где коротает эту ночь барон Врангель?

Узкие улочки Стамбула, пыль, женщины в неряшливых одеяниях, мужчины агрессивного вида и русские. Много русских. Ночь. Ноябрь. А словно бабье лето. Но ночь прохладна.

Прошел мимо кабака, на который указали ему солдатики. Решил заглянуть позже. Лишь погремел в кармане мелочью об портсигар. Папирос там три. А часов до парохода минимум пять. Каждый из них как маленькая жизнь – тянется, завывает в сознании. Неизвестность позади, неизвестность впереди, неизвестность сейчас. Сапоги в пыли чужого города на чужой земле. А дальше во Францию? Хоть куда, лишь бы пароход пришел, а там – его Даша. Но как о ней позаботиться там, где ничего нет? Главное – жизнь, наверное.

Улица за улицей, мечеть за мечетью, вторая папироса за первой, и часы незаметно переползли заполночь. От второй порции табака затошнило. Остановился, прислонившись к стене дома.

Дома, дома, и везде одинаковые. Лишь минареты торчат с разных сторон, а на другой стороне Золотого Рога тоже дома, как на сопках Владивостока.

Слышно чьи-то пьяные крики. Грабят? Насилуют? Надо ждать пароход, а там… Одна и та же мысль вращалась в голове. Беспокойство и ком в горле. У него даже нет ее фотографии на случай, если навсегда исчезла. Нет, такого не может быть. Чертова папироса спутала мысли.

Сделав круг по кварталу вокруг Ай-Софии, офицер вернулся к тому же месту, откуда начал свой путь. Теперь здесь тихо и пусто. Час ночи. Побрел в сторону порта дожидаться там. Наверняка найдутся и молодые офицеры, а кто-то с такой же бедой, и будет о чем поговорить. Да и кабаки там наверняка есть. Хотя есть ли там такие же папиросы? Последняя, что тряслась в портсигаре – солдатская, сладкая.

Ноги устали и еле несли тело под чужими звёздами. По дороге встретилось ещё несколько русских, явно подвыпивших. Сутки вольницы перед отправкой дальше дорого стоят. Кто выжил в мясорубке на Перекопе, тому жизнь – как птице.

Как же спутывается сознание от всей этой чуши, что творится в мире. Крупная брусчатка сменилась брусчаткой помельче, а это значит, что Золотой Рог уже близко. Заглянул за угол – кабак. Написано что-то вязью – неважно. Зашел внутрь.

За столиками сидят такие же офицеры, только форма у них почище. Курят и пьют. Тоже нужно чем-то смочить горло. Кто-то узнал его в дальнем углу.

– Володя, – послышался знакомый голос, – айда к нам.

В дыму и полумраке он не мог разглядеть лиц за столиком, но уверенно пошел на звуки своего имени.

– Айда, айда, присаживайся напротив.

– Господи, это ты, Вань, – воскликнул Володя.

– Ну а кто еще?! Нашелся! Товарищи, вина плесните! Не откажешься?

– Не откажусь!

Чья-то рука с сигарой подтолкнула к нему стакан, а другая налила в него густую красную жидкость.

– Здесь такие виноградники! Пей!

Вино показалось крепким. Скорее, это портвейн, но так даже лучше.

– Нравится?

– Нравится!

– Отлично! А ты сам как сюда забрел? И почему грустный такой? Я все вижу, Володь!

– Пароход жду с невестой.

– С Дашей со своей?

– Точно, – Володя отхлебнул еще.

– Через пару часов придет, не беспокойся, – послышался голос справа. – А пока с нами подождешь.

– Всех успели вывезти, Володь, – сказал его знакомый.

– Да, Крым чуть не стал нашим могильником. Но знаете что? Все еще будет! Советской власти долго не простоять. Не смогли съесть ее мы, она сама себя съест рано или поздно. И Россия снова станет великой.

– Колчака жалко, – вздохнул Иван.