Страница 6 из 90
Мужчины поставили холодильник на соответствующее место, подключили его к газу, а затем устроились, чтобы разделить пару бутылочек вина и лосося, которого Мануэль коптил на прошлой неделе в металлическом барабане на яблоневых дровах. Глядя в окно на море, они молча пили и ели — единственными произнесёнными ими словами была серия изысканных и церемониальных тостов: «На здоровье!», «Будьте здоровы», «И вам того же», «Долгих вам лет жизни», «Вы ещё на моих похоронах выступите». Мануэль бросал на меня смущённые взгляды до тех пор, пока я не отозвала его в сторону, чтобы успокоить, заверив, что я и не думаю кидаться на бутылки. Естественно, моя бабушка его предупредила, и он планировал спрятать ликёр; но это было бы абсурдно, ведь проблема не в алкоголе, а во мне.
Тем временем Факин и коты задумчиво замерли, разделяя территорию. Пятнистого кота зовут Гато-Лесо, потому что бедное животное глупое, а кота цвета моркови зовут Гато-Литерато, потому что его излюбленное место — напротив компьютера; Мануэль утверждает, что он умеет читать.
Мужчины покончили с лососем и вином, попрощались и ушли. Я обратила внимание на то, что Мануэль не стал платить им, как и другим, которые ранее помогли ему перенести холодильник, но с моей стороны было бы бестактным спросить его об этом.
Я изучила кабинет Мануэля, состоящий из двух письменных столов, картотеки, книжных полок, современного компьютера с двойным экраном, факса и принтера. Был и интернет, но он напомнил мне — как будто я могу забыть, — что я без связи с внешним миром. Защищаясь, Мануэль добавил, что на этом компьютере собраны все его рабочие материалы, и он предпочитает, чтобы никто его не трогал.
— Над чем ты работаешь? — спросила я его.
— Я антрополог.
— Людоед?
— Я изучаю людей, а не ем их, — объяснил он мне.
— Я пошутила, дружище. У антропологов больше нет сырья; даже у последнего дикаря в этом мире есть свой мобильный телефон и телевизор.
— Я не специализируюсь на дикарях. Я пишу книгу о мифологии Чилоэ.
— Тебе за это платят?
— Почти ничего, — признался он.
— Видно, что ты беден.
— Да, но я и живу скромно.
— Я не хочу быть для тебя обузой, — сказала я ему.
— Ты будешь работать, чтобы покрыть свои расходы, Майя, мы так решили с твоей бабушкой. Ты можешь помочь мне с книгой, а в марте будешь работать у Бланки в школе.
— Предупреждаю тебя, что я очень невежественна и ничего не знаю.
— Ну и всё же, что ты умеешь делать?
— Готовить печенье и печь хлеб, плавать, играть в футбол и писать самурайские стихи. Знал бы ты мой словарный запас! Я ходячий словарь, только английского языка. Не думаю, что это тебе поможет.
— Посмотрим. У идеи с печеньем есть будущее. — Мне показалось, что он прячет улыбку.
— Ты написал другие книги? — спросила я его, зевая. Усталость от долгого путешествия и пятичасовая разница во времени между Калифорнией и Чили сильно давили на меня.
— Ничего, что могло бы меня прославить, — сказал он, указывая на несколько книг на его столе: «Сказочный мир австралийских аборигенов», «Обряды посвящения в племена Ориноко», «Космогония мапуче на юге Чили».
— По словам моей Нини, Чилоэ волшебен, — заметила я.
— Весь мир волшебен, Майя, — ответил он.
Мануэль Ариас заверил меня, что дух его дома очень древний. Моя Нини также считает, что дома имеют воспоминания и чувства, она может улавливать вибрации. Нини знает наверняка, перегружен ли воздух в данном месте отрицательной энергией из-за случившихся там несчастий, или энергия в нём исключительно положительная. У её особняка в Беркли хороший дух. Когда мы восстановим его (а мы должны всё исправить, — он ведь уже падает от старости), — тогда я буду жить в нём, пока не умру. Я выросла там, на вершине холма, с видом на залив Сан-Франциско, который был бы куда более впечатляющим, не закрывай его две пышные сосны. Мой Попо никогда не позволял срубать их, он говорил, что деревья страдают, когда их калечат. Вдобавок, страдает и растительность в тысяче метров вокруг, потому что под землёй всё связано. Было бы преступлением погубить две сосны, чтобы увидеть лужу воды, которую видно и с шоссе.
Первый Пол Дитсон купил дом в 1948 году — тогда же, когда было отменено ограничение по расовому признаку на приобретение недвижимости в Беркли. Дитсоны были первой и единственной цветной семьёй в округе на протяжении двадцати лет, пока не начали приезжать другие. Дом был построен в 1885 году апельсиновым магнатом, перед смертью пожертвовавшим своё состояние университету и оставившим семью в нищете. Долгое время дом был пустым, а потом переходил из рук в руки, приходя всё в бoльшую негодность от сделки к сделке, пока Дитсоны не купили и не отремонтировали его, потому что он был надёжно построен на хорошем фундаменте. После смерти своих родителей мой Попо купил часть дома, принадлежащую братьям, и остался один в этой викторианской реликвии с шестью спальнями, увенчанной необъяснимой колокольней, в которой он поместил свой телескоп.
Когда приехали Нидия и Энди Видаль, он занимал только две комнаты, кухню и ванную, остальные же помещения пребывали закрытыми. Моя Нини ворвалась как ураган обновления, выбрасывая старые вещи в мусор, всё здесь намывая и убирая, но даже своим напористым характером она не могла побороть хронический беспорядок в доме своего мужа. После долгих споров они сошлись на том, что она может делать здесь всё, что ей нравится, при условии уважительного отношения и к его письменному столу, и к его звёздной башне.
Моя Нини оказалась в своей тарелке в Беркли, этом грязном, радикальном, экстравагантном городе, с его смешением человеческих рас и цветов волос и кожи, с бoльшим количеством гениев и лауреатов Нобелевской премии, чем во всём остальном мире, насыщенном благородством, нетерпимом в своём ханжестве. Моя Нини преобразилась: раньше она была мудрой и ответственной молодой вдовой, которая старалась оставаться незамеченной, а в Беркли проявился её истинный характер. Ей больше не нужно было надевать шофёрскую форму, как в Торонто, или поддаваться социальному лицемерию, как в Чили: никто не знал её, она могла стать другой. Нини приняла эстетику хиппи, томившихся на Телеграф-авеню, продавая свои изделия между курением благовоний и марихуаны. Она носила туники, сандалии и обычные ожерелья из Индии, но была далека от самой сущности хиппи: работала, носилась с домом и внучкой, участвовала в общественной жизни, и я никогда не видела её порхающей и напевающей песенки на санскрите.
На фоне скандала со своими соседями, которые почти все были коллегами её мужа, и у кого были мрачные дома в неопределённом английском стиле, увитые плющом, моя Нини, вдохновившись улицей Кастро в Сан-Франциско, где к тому времени геи уже начинали заселяться и реконструировать старые дома, покрасила особняк Дитсонов в психоделические цвета. Его зелёно-фиолетовые стены, его жёлтые фризы и гирлянды гипсовых цветов то и дело вызывали сплетни и являлись поводом для уведомлений из муниципалитета — до тех пор, пока фотография дома не появилась в архитектурном журнале. Так, он стал туристической вехой в городе, и вскоре ему уже подражали пакистанские рестораны, молодёжные магазины и мастерские художников.
Моя Нини также оставила свой след во внутренней отделке дома. К парадной мебели, объёмным часам и ужасным картинам в золотых рамах, приобретённым ещё Дитсоном I, она добавила свой художественный штрих: изобилие ламп с бахромой, взъерошенных ковров, турецких диванов и вязаных занавесок. В моей комнате, выкрашенной в цвет манго, на кровати лежал балдахин из индийской ткани, окаймлявшей зеркальца, а в центре его располагался крылатый дракон, который мог бы убить меня, упади он сверху; на стенах она развесила фотографии истощённых африканских детей, чтобы я видела, как эти несчастные создания умирают от голода, в то время как я отказываюсь от еды. По словам моего Попо, дракон и дети Биафры были причиной моей бессонницы и отсутствия аппетита.