Дура

— Есть такое слово — "Агуаменти". Через год проходить будем. Если нужна чистая вода, можно хоть с ног до головы окатиться. И не жарко будет.

— Ух ты! Покажешь?

— Не-а.

— Вредина.

«Конечно — вредина. Чтобы сотворить воду, кроме слова нужен взмах палочкой. А палочку отец запер в комоде на все каникулы. Но зачем это знать — ей?»

— Слазь!

Она решительно и неожиданно сильно дёргает обеими руками за мои штаны, и мы вместе летим в острое жухлое былье. В опрокинутом изжелта-синем небе мутный, подёрнутый дымкой смога, солнечный диск...

Через мгновение мир заслоняет её лицо. Длинные волосы кончиками щекочут мои щёки.

— Ну, ты чего? Ушибся, что ли? Ну, прости, я же думала, просто спрыгнешь...

— Вечером гроза будет.

— Ты думаешь?

— Знаю.

Воздух становится не только горяч, тягуч, как патока, но и едва заметно влажен. А её волосы уже свились на концах в тугие, пружинистые кольца. У кудрявых всегда так. Если бы она была внимательнее, то уже знала бы и сама.

— Не знаешь, а... чувствуешь? Что-то тучи — ни одной. Откуда твоей грозе взяться?

— Девчонки «чувствуют». А я — знаю.

— Ты знаешь, что я дождь не люблю. И нарочно меня бесишь, да?

— Вот ещё!..

Через полчаса небо темнеет до чернильной густоты, и на старый городок Коукворт репетицией Всемирного потопа обрушивается безудержный, беспощадный дождь. Я едва успеваю проводить её до дома и исчезнуть раньше, чем её мать затащит меня в тесную кухоньку на чаепитие…

* * *

02.05.1998. Госпиталь св. Мунго

…Мэри с ног до головы окатило леденящим ощущением беспомощности и стыда. Как будто в палате кроме них с Северусом возник кто-то третий. Лишённый жалости и препарировавший их чувства с «изяществом» мясника, он вклинивался в самые тяжёлые, болезненные воспоминания. Поворачивал их разными гранями, вертел, деловито соскребал ногтем налёт прожитых лет и тыкал острым пальцем в то, что она хотела уничтожить, забыть. Вырвавшиеся эмоции топили её, расползались ветхой одеждой, наслаивались друг на друга, сковывали дьявольскими силками, чтобы в следующий момент понестись в безумной пляске…

«Как же сильно ты любил Лили, Северус, если даже здесь, на пороге смерти, воспоминания о ней кажутся солнечным светом! В них уже нет нанесённых тебе обид, боли и унижений. Ты стёр всё, что могло бы бросить тень на дорогой образ. Только ощущение безмятежной радости от дружбы двух детей, когда тебе ещё не приходилось делить свою Лили ни с кем другим…

Ты выбросил из памяти даже тот случай, когда стоял перед портретом Полной Леди у дверей гостиной Гриффиндора. Забыл то, как отчаянно ты стиснул запястья девочки, к которой был совершенно равнодушен, в мольбе:

— Мэри, пожалуйста, вызови сюда Лили… Скажи ей, что мне очень нужно поговорить с ней! Я буду ждать здесь всю ночь, если она не выйдет!

И девочка поверила, на мгновение увидев в ночи твою угловатую фигуру, скорчившуюся от холода на каменном полу в бессмысленном ожидании. Девочка восхитилась и ужаснулась, захлебнулась сочувствием и нежностью. И, наступив на собственные чувства, безжалостно подавив и девичью гордость, и острую вспышку ревности, ожёгшую сердце, почти спокойно ответила:

— Да, Сев. Конечно, сейчас позову.

— Что, так и сказал: будет ночевать в коридоре? Прямо у ног нашей очаровательной толстушки-привратницы?

— Да, так и сказал. И ведь будет, ты знаешь. Ты уж выйди к нему на минуту, Лили. Пожалуйста…

— Вот дурачок слизеринский!.. Ну, раз ты меня просишь, подружка…

Лили запахнула халатик, нырнула изящными маленькими ножками в мохнатые тапочки, на ходу заплетая на ночь тяжёлую огненную косу, просеменила к дверям. Чтобы через пять минут ещё вернее отвергнуть тебя, раздавить, разорвать всё, что вас ещё связывало…

Но это твоя история, которую ты волен написать так, как хочешь. Вот только зачем ты решил показать её кому-то ещё? Неужели ты, сам неоднократно отверженный, не понимаешь, как невыносимо чувствовать себя вычеркнутой из твоей жизни? Даже не вычеркнутой, а стёртой грубым маггловским ластиком ошибкой в конспекте?»

— Прости меня!..

Глубокий, чуть дрогнувший голос отчётливо прозвучал в её сознании. Любимый голос, такой узнаваемый и такой… тёплый?

«А по своей ли воле ты мне это сказал? Или это ещё одна издевательская шутка «проклятия последнего прикосновения», самообман переполненного видениями мозга, который изо всех сил противится помешательству?»

Но голос продолжал попытки прорыва в её взбаламученное сознание, словно пытаясь достучаться до самой души. Упрямое эхо повторяло на одной ноте, слабея и становясь почти неразличимым:

— Прости… Прости… Прости…

Мгновение спустя голос истаял окончательно. С последним произнесённым словом время будто повернуло вспять. Зловещий темно-красный поток схлынул, и из него вырвался светящийся голубоватый шарик, позволяя Мэри вновь осознать себя живой.

Он быстро увеличивался в размере, пульсируя, меняя цвет и приобретая глубокие ультрамариновые оттенки, пока, наконец, не заполнил собой всё вокруг. В палату словно ворвалось летнее небо, глубокое и сияющее, как после грозового ливня. Опрокинулось куполом, закрыло собой, прогнало морок.

Взгляд Северуса изменился, и в пустоте чёрных глаз появилось едва заметное потустороннее движение, которое невозможно было поймать, удержать, заставить вернуться.

Взгляд проходил сквозь неё, как сквозь стекло, рвался наружу — за стены больничной палаты, утекая в те потаённые, недоступные разуму области, куда лежал последний путь умирающего.

Она услышала долгий, запредельно усталый выдох, за которым больше не последовало вдоха…

Несколько минут Мэри сидела в оцепенении, всё ещё сжимая пальцы Северуса и пытаясь постичь случившее. Затем отпустила безвольно упавшую на одеяло руку и провела ладонью по его запавшим векам, закрывая глаза. Словно спящему, пригладила волосы бережным, ласкающим движением.

Он до своей последней минуты принадлежал другой женщине, слишком рано ушедшей и оставившей в его сердце рану, которую время так и не смогло залечить. И она, осознав это, ничем не осквернила ни его любви, ни памяти.

Но теперь, когда Северуса не стало, когда его душа уже неслась куда-то далеко-далеко — должно быть, на встречу с Лили, — ей хотелось сделать то, о чём она мечтала ещё девочкой. То ничтожно малое и невероятно огромное, что будет принадлежать только ей одной и, может быть, даст силы жить дальше.

Она снова склонилась над ним. Едва коснувшись, скользнула губами по сомкнутым тонким губам, слабое тепло которых ещё сохраняло иллюзию жизни.

«Ведь теперь я имею на это право? Имею же?..»

Потом потянула руками за уголки простыни, поднимая её вверх, желая накрыть умершего, как велит обычай. И не смогла.

Голова бессильно упала ничком в душную белизну высокой подушки. Лимонный чепец сбился набок, строгая причёска рассыпалась, и тусклая медь каштановых волос волной укрыла лицо её Северуса от ворвавшегося в отмытое до хрустальной прозрачности больничное окно жестокого луча.

Над городом вставало солнце.

* * *

02.05.1998. Госпиталь св. Мунго

…Трупное окоченение становится заметным в период от двух до шести часов после смерти человека. Первыми застывают мышцы лица и кисти рук, потом оно медленно переходит на шею и спускается вниз. Захватывает грудную клетку и живот, превращая в камень имеющие гладкую мускулатуру внутренние органы, и неотвратимо ползёт дальше, пока полностью не завладеет телом.

Однако до того момента умерший хотя и неподвижен, но полностью расслаблен. Его суставы так же гибки, как и при жизни, а кожа всё ещё тёплая. Хотя при некоторых болезнях, отравлениях и большой кровопотере снижение температуры тела происходит значительно быстрее…

Неискушённый человек, который впервые видит смерть своего родственника на домашней или больничной койке, легко может принять её за оцепенение, присущее глубокому сну: подобный бывает у людей, выработавших ресурс сил тяжёлой работой или мощным эмоциональным потрясением.