Ты будешь счастлива, Оксана…

– Всё! Не могу это видеть! – быстро проговорила крашеная блондинка, и, развернувшись, вышла из кабинета.

– Ок-са-на! – послышался ей вслед сдавленный стон больного. – Ты будешь счастлива, Оксана…

В палате Артёму стало ещё хуже. Ему вдруг представилась снова ужасающая картина: Белоконь вместе со своим папашей вдвоём насилуют его девушку. Оксана, заливаясь криком, изо всех сил пытается вырваться из чудовищных лап насильников, но те удерживают её, срывая одежду и трусы. Дикий пьяный хохот и рёв несчастной девушки опутал, как кошмар, затуманил глаза больному.

– Не-е-ет!!! Убью, гады!!! – Кричит Артём, бросаясь на стену.

Прибежавшие в палату санитары вяжут его за руки, за ноги и под грудь крепкими специальными бинтами, затем заходят молодой врач и дежурная медсестра.

Эпилог

Холодная осень лишь добавила огорчений Оксане. Она попыталась ещё раз навестить в больнице Артёма. Мелькнула слабая надежда – а вдруг ему полегчало???

Однако на этот раз девушку врач не допустил на свидание, хотя она пришла в назначенный час посещений.

– Попрошу вас, мадам, больше к этому парню не приходить! – строго сказал психиатр. – Вы очень плохо на него влияете.

На обратной дороге Оксана столкнулась с нетрезвым Олегом Белоконем. Белобрысый недавно устроился охранником в сбербанк, а в этот день получил первую зарплату и погуливал на неё.

– Оксанка! – весело обратился он к блондинке. – Ты ли это?! А ну-ка, пойдём со мной! – Белоконь грубо взял девушку под локоть.

– Пусти! – вскрикнула Оксана. – Отпусти же, кричать буду. Помогите!!!

Она пыталась вырваться, но Белоконь только расхохотался. Прохожих на улице было мало, но и те предпочитали быстрей убраться восвояси, нежели связываться со здоровенным детиной с пудовыми кулачищами.

Подчиняясь воле физически сильного парня, девушка перешагнула порог его квартиры. Отец Олега уже не работал на руководящей должности, а гребешил где-то у частника, в конце посёлка. Дома его не было, и Белоконь-младший беспрепятственно толкнул блондинку в свою спальню.

– Раздевайся! – рявкнул белобрысый.

Затем достал из бара бутылку коньяка, разлил спиртное в стопки и тоже разделся до трусов. Оксана, голая, вся дрожала перед ним. Дождавшись, когда девушка выпила, он повалил её к себе на постель. Еле преодолевая отвращение и едва сдерживая слёзы, Оксана покорно лежала под тяжёлой массой елозившего над ней потного и вонючего тела.

Насытившись, Олег вытолкнул девку из дома. Больше она его не интересовала.

…Через некоторое время Оксана узнала, что беременна. Узнали об этом и её родители. Она не стала скрывать и всё рассказала своей матери и отчиму, как было.

Разгневанные родители девушки ломились в квартиру, где жил Олег. Дверь им открыл Белоконь-старший. Первым делом амбал попытался взашей выкинуть непрошеных гостей, но те пригрозили заявить на его сына об изнасиловании их дочери в милицию, и мужик сдался…

– Теперь сам думай, что будешь делать, – сказал Белоконь-старший Олегу, – я тебе в этом деле не советчик.

Нехотя поплёлся белобрысый к родителям Оксаны просить руки их дочери. После долгой ругани и упрёков те, наконец, согласились поженить молодых, дабы не выносить сор из избы.

Перед свадьбой Оксана долго рыдала, запершись у себя в комнате. Но беременность подходила к концу, а ребёнку всегда нужен отец, да и выбора больше у неё не было.

За день до свадьбы Олега и Оксаны Анастасия Григорьевна забрала Артёма из психбольницы домой в лечебный отпуск. О свадьбе он, конечно, узнал случайно, на улице, и побежал туда, где вовсю шла гулянка.

…Накрытый стол дома у Оксаны, немногочисленные гости, бутылки, в основном с водкой, пьяные и весёлые родители молодых… а вот и сами молодые – белобрысый жених в сером костюме и белой рубашке с галстуком и опухшей от водки харей, и невеста – беременная на последнем месяце, грустно улыбающаяся гостям и родным.

Вдруг перед ней возник силуэт Артёма с такими же печальными глазами, как у неё.

– Ты будешь счастлива, Оксана!.. Ты будешь всегда счастлива, – сказал исковерканный болезнью паренёк и удалился.

А в квартире на всю мощь гремела музыка, орали песни пьяные гости, уткнулся носом в тарелку вырубившийся новоиспечённый супруг.

Артём брёл по улицам посёлка, словно прощаясь с ним. В голове было пусто, ни о чём не думалось, а в душе где-то пряталась последняя искорка любовных чувств к той девушке, которая не с ним, которая теперь удалялась от него всё дальше и дальше… Тёма подошёл к железнодорожному полотну и, присев на рельсе, закрыл глаза. К станции на большой скорости мчался пассажирский экспресс.

– Ты будешь счастлива, Оксана… – в последний раз успел прошептать Артём.

Оглянувшись назад (из личных воспоминаний)

В наблюдалке нашей владимирской психушки зажгли ночной свет. Уже два часа как пришла дежурная смена, и я глазом не успел моргнуть – под широкий бинт замотали Саню Камайкина.

– Фашисты! – процедил сквозь зубы седоволосый пожилой больной.

Медсестра куда-то ушла, оставив в надзорке на двадцать пять шконок здорового качка-санитара и его помощника-принудчика, попивающего с ним чифирь. Они сидели на жёстком диванчике у входа в наблюдалку.

Медсестра вернулась с дежурным врачом из четвёртого женского отделения, длинноногой молодухой Суровой И. Е.

Сурову я знал по двум своим предыдущим попаданиям в неполные шестнадцать и семнадцать лет. Тогда она ещё была практикующим врачом и стажировалась в нашем первом, мужском отделении у Ароныча и зав. отделением Юдина В. М., светловолого мужчины, около сорока лет, немногословного и какого-то нудного. Ароныч, примерно того же возраста, умнейший, с красивой, чёрной, как смоль, бородой, не гнушался высказать своему больничному пациенту всё, что о нём думает прямо в глаза. Этот еврей был человеком слова. Скажет – как топором отрубит. И так и сделает, как скажет. Скажет – сульфозин курсом – значит, так и будет. Всё, до последнего укола. И никакой жалости. Ко всем жалобам, просьбам и стонам от дикой, невыносимой боли Ароныч слеп и глух. Скажет – сульфозин по схеме, – значит, медсестра будет строго соблюдать схему, установленную Аронычем. Скажет – серу в четыре точки (то есть сульфозиновый крест) – то же самое. Ну, а то, что бедолага может не выдержать и в нечеловеческих мучениях Богу душу отдать – это дело поправимое. Списать под какой- либо диагноз и убедить в этом родственников больного – дело нехитрое.

Система давно отлажена. Она многое скроет, чего другим не нужно. И прикроет кого надо. По судам тут никого из медперсонала не затаскают – будь спок!

Вадик Юдин, наш заведующий, немногим от Ароныча отличался. Он заходил поутрене в наблюдалку, с минуту смотрел на очередного привязанного, как бы оценивающе, потом быстро принимал решение. Если считал необходимым, подключал терапевта, хирурга, сам пытался реанимировать тяжёлых.

Сурова училась у обоих садистов, покойный Витёк Матвеев рассказывал мне, сколько она ему назначала серы. Но мне как-то тогда не верилось…

И вот она, топ-модель, молодая красавица стоит возле перемотанного широким бинтом Камайкина и так же спокойно, как и Вадим Михайлович, смотрит как бы «оценивающим» взглядом.

– Значит, фашисты? – переспрашивает вдруг она.

Саня не отвечает, даже не повернув в её сторону голову.

– Давайте тогда вот что, – говорит уже медсестре Сурова. – Двадцать миллиграммов седуксена внутривенно. Если не уснёт, тогда ещё аминазин сделаете.

Сурова уходит, через некоторое время появляется дежурная медсестра со шприцом в руке. Она делает седому укол в вену. Через некоторое время Саня уходит от него в забытьё. Рядом с ним лежит, тоже привязанный к шконке, Саша Цыбанов. Он громко стонет от инъекций сульфозина и тизерцина.

– Ой, мама… Мама!