Катерина

«С Рождеством!

Хотел сделать тебе подарок до отъезда.

Думаю, тебе понравится».

Книга была старой и потрепанной, в твердом переплете, с голубенькой суперобложкой и крупными черными буквами заголовка спереди:

Генри Миллер

Тропик Рака

Я поставил на пол сумку, сбросил ботинки, лег на койку, взял книгу и открыл ее.

И с первого же предложения

«Я живу на вилле Боргезе»[2].

С первого абзаца

«Кругом – ни соринки, все стулья на местах. Мы здесь одни, и мы – мертвецы».

С первой страницы

«Вчера вечером Борис обнаружил вшей. Пришлось побрить ему подмышки, но даже после этого чесотка не прекратилась. Как это можно так завшиветь в таком чистом месте? Но не суть. Без этих вшей мы не сошлись бы с Борисом так коротко».

Меня проняло.

«Борис только что изложил мне свою точку зрения… Нас ждут неслыханные потрясения, неслыханные убийства, неслыханное отчаяние. – Ни малейшего улучшения погоды нигде не предвидится. Рак времени продолжает разъедать нас. Все наши герои или уже прикончили себя, или занимаются этим сейчас. Следовательно, настоящий герой – это вовсе не Время, это Отсутствие времени. Нам надо идти в ногу, равняя шаг, по дороге в тюрьму смерти. Побег невозможен. Погода не переменится».

Я не верил своим глазам: что я читаю. Что говорил Генри Миллер и как он это говорил.

«Это уже моя вторая осень в Париже. Я никогда не мог понять, зачем меня сюда принесло.

У меня ни работы, ни сбережений, ни надежд. Я – счастливейший человек в мире. Год назад, даже полгода, я думал, что я писатель. Сейчас я об этом уже не думаю, просто я есть. Все, что было связано с литературой, отвалилось от меня. Слава Богу, писать книг больше не надо».

Будто лампочка включилась, лампочка у меня в мозгу, лампочка у меня в сердце, лампочка в моей душе.

«В таком случае как же рассматривать это произведение? Это не книга. Это – клевета, издевательство, пасквиль. Это не книга в привычном смысле слова. Нет! Это затяжное оскорбление, плевок в морду Искусству, пинок под зад Богу, Человеку, Судьбе, Времени, Любви, Красоте… всему чему хотите».

Я улыбался и перечитывал эту страницу еще раз, и еще, и еще. Она смешила меня, шокировала, говорила со мной. Просто и прямо. Без претензий. Без брехни. Если почти все писатели пытались впечатлить своими мозгами, своим умением, своей виртуозностью, Генри Миллер этого не делал. Казалось, что он говорит, говорит со мной, сидит у меня внутри и рассказывает обо всем, что я всегда хотел услышать, но никогда не удавалось прежде. За свою жизнь я прочитал столько книг, но не представлял, что мог бы написать такую. Писатели всегда были умнее меня, одареннее, учились в школах получше, больше путешествовали, имели больше опыта, больше видели, пережили и совершили. Они владели каким-то волшебством, которого не было у меня. Они творили со словами такое, что я бы никогда не смог. Сидели и работали изо дня в день, изо дня в день рассказывали истории, каких я не смог бы рассказать. Они были тем, чем я не был. Были писателями. Загадочными и талантливыми и образованными и выше меня. А я был говном. Уродом и вандалом с дерьмовыми отметками, которому лишь бы бухать и нюхать кокаин. Я вообще не верил, что мог бы стать одним из них.

До сих пор.

До сих пор.

До сих пор.

Я продолжал читать. Книгу с еблей прогулками едой чтением писанием желанием, о красоте гнева, о безмятежности одиночества, о том, какая это сила, когда тебе похрен, о благородстве глубокого неравнодушия. Я продолжал читать книгу о любви, о любви ко всему и ни к чему, о любви к женщинам и к искусству, о литературе, о друзьях, о горячей еде и крепкой выпивке и сигарете в солнечный день, о пустой скамейке в парке, о переполненном баре, о паре баксов в кармане и вообще ни о чем. Я читал эту книгу дальше – о человеке, который избавился от всего дерьма, какое только есть в обществе, и поступал и говорил и жил и любил и писал так, как чувствовал и как ему нравилось, как было правильно для него и только для него одного, невзирая на правила, законы, условности и ожидания. Если ему казалось, что так будет правильно, так он и делал. Если чувствовал что-то не то, уходил не оглядываясь, не извинялся за то, кто он есть и как он жил, ни о чем не жалел. Я читал его весь день, курил, выпил бутылку дешевого вина, и мир исчез, остались только кровать подушка руки переворачивающие страницы глаза бегающие по строчкам вихри мыслей бьющееся сердце загоревшаяся душа.

Моя душа загорелась.

Зажглась.

Я уснул за чтением. Проснулся с книгой в руке. Сделал кофе закурил продолжал читать. Голова заполнилась Парижем, женщинами, одиночеством, душевными ранами и голодом и радостью и яростью, сорвавшейся с нарезки жизнью, такой далекой от всего, чем нам полагалось быть, и близкой ко всему, чего нам хочется. Генри говорил:

«Я решаю ни на что не надеяться, ничего не ждать».

Генри говорил:

«От моей юношеской меланхолии не осталось и следа. Мне глубоко наплевать и на мое прошлое, и на мое будущее».

Генри говорил:

«Делай что хочешь, но пусть сделанное приносит радость. Делай что хочешь, но пусть сделанное вызывает экстаз».

Генри говорил:

«Уже сотни лет мир, наш мир, умирает. И никто за эти сотни лет не додумался засунуть бомбу ему в задницу и поджечь фитиль».

Генри говорил:

«Когда в Париж приходит весна, даже самый жалкий из его обитателей должен чувствовать, что он живет в раю».

Когда звонил телефон, я не брал трубку. Когда мне надо было отлить, я читал по пути в туалет и читал, пока отливал. Когда слышал снаружи голоса, пропускал их мимо ушей. Когда в дверь стучали, я не открывал. Я читал и курил и пил и смеялся и горел и мечтал и знал. Когда прочитал последнее слово на последней странице, я знал. Я допил вторую бутылку вина. Принял душ. Вернулся в комнату. Оделся и вышел пройтись и глубоко вдыхал морозный воздух и улыбался в темноте и шептался со звездами и знал. А когда начал дрожать от холода и заныли ноги, двинулся к корпусу, где она жила, и зашел проведать ее. Она была с подругами. Обсуждали каникулы. С кем-то познакомились, съездили на Гавайи, закончили заявление в магистратуру, напились и перепихнулись с бывшим, поссорились с братом сестрой матерью отцом. Она улыбнулась, увидев меня, встала и обняла обеими руками, я вдохнул запах ее волос поцеловал ее в шею в губы взял ее за руки и зашептал: я скучал по тебе, я скучал по тебе. Она спросила где я был она думала я приехал раньше, я ответил, что ходил погулять и поглядеть на небо и звезды, она засмеялась и спросила, я что, под кайфом.

Я улыбнулся.

В каком-то смысле.

Кокс?

Не-а.

Ты же не любишь травку.

Да, не очень.

Санта принес тебе что-то этакое?

Я кивнул.

Принес.

Что?

Книгу.

Она засмеялась.

Порно?

Кое-кто так бы и подумал.

Правда?

Да, но это не оно.

И я рассказал ей про «Тропик», как нашел его, прочитал, как он поразил меня, рассказал о Париже и о своих планах. Она удивилась и растерялась.

Ты едешь в Париж?

Ага.

Чтобы стать писателем.

Ага.

Но ведь ты не пишешь.

Начну.

Думаешь, это так просто.

Да.

Почему не ходишь на писательское мастерство?

Да кому оно нужно, это писательское мастерство?

Каждый, кто хочет быть писателем, учится писательскому мастерству.

Сейчас – может быть. Но никто из писателей, которых я люблю, не учился.

Могу поспорить, некоторые учились.

Тому, что они делают, не научишь.

А как же они научились?

Просто сидели в комнате одни, писали и учились.

Так делай то же самое в Сан-Франциско.

В Париже.

В Сан-Франциско.

Поедем со мной в Париж.

Когда ты дочитал эту книгу?

Пару часов назад.

2

Здесь и далее цитаты из романа Г. Миллера «Тропик Рака» приведены в переводе Г. П. Егорова.