Страница 51 из 137
"Сильный парень, - думал Штирлиц, слушая Фохта, - сильный. Не хотел бы я, чтобы он полез еще выше. Такой может стать очень опасным. А ведь полезет. Судя по всему, он не только высказывает крамольные - с точки зрения гиммлеровской разведки - мысли; судя по всему, он умеет показывать класс в работе".
- Чему вы улыбаетесь? - спросил Фохт.
- А разве я улыбаюсь? - удивился Штирлиц.
Он удивился искренне, потому что не уследил за лицом. Подумав о Фохте, о его будущем, он отчетливо понял, что человек этот, представляющий ведомство Розенберга, конкурирующее с гиммлеровским, живет, думает, поступает, планирует лишь для себя, для своей карьеры. Общее - судьба рейха - подчинено в нем личному. Он мог бы заранее подсказать Дицу линию поведения, мог бы помочь ему с Косоричем, но он не сделал этого, ибо хотел, во-первых, унизить офицера из гестапо и, во-вторых, на его поражении возвыситься в глазах начальства.
"А они все-таки повалятся. - Штирлиц, вероятно, улыбнулся именно в эту секунду. - Когда каждый о себе и для себя - тогда все полетит в тартарары - рано или поздно".
Утро принесло известие, вызвавшее странную реакцию у Штирлица: с одной стороны, жалость и досаду на человеческую слабость, а с другой мстительную радость. Косорич ночью застрелился. И он, Штирлиц, мог сообщить Шелленбергу, что причиной самоубийства Косорича был не Диц, а чиновник розенберговского аппарата Фохт, замысливший операцию без точного учета всех возможностей. А можно и не сообщать: все зависело теперь от того, как поведет себя Фохт, понявший тем же утром, что отныне он в руках Штирлица. Не откройся он ему, виновник был бы очевиден. Но теперь в раскладе игры Штирлица Диц мог оказаться союзником, как, впрочем, и Фохт. И Штирлиц ждал. А в том, что Фохт обязан повести себя определенным образом, сомневаться не приходилось. Гарантом этой уверенности Штирлица была сама структура нацистского государства, когда путь вверх пролегал по костям тех, кто остался внизу.
"Н а ч а л ь н и к г е н е р а л ь н о г о ш т а б а
Г а л ь д е р.
11.00. Большое совещание у фюрера. Почти 2,5-часовая речь...
Англия возлагает свои надежды на Америку и Россию. Наши задачи в
отношении России - разгромить ее вооруженные силы, уничтожить
государство...
Будущая картина политической карты России: Северная Россия
отойдет к Финляндии; протектораты в Прибалтике, на Украине, в
Белоруссии.
Борьба против России: уничтожение большевистских комиссаров и
коммунистической интеллигенции.
Новые государства должны быть социалистическими государствами,
но без собственной интеллигенции. Не следует допускать, чтобы у них
образовалась новая интеллигенция. Здесь будет достаточно лишь
примитивной социалистической интеллигенции. Командиры частей и
подразделений должны знать цели войны. Комиссары и лица,
принадлежащие к ГПУ, являются преступниками, и с ними следует
поступать как с преступниками.
Эта война будет резко отличаться от войны на западе. На востоке
сама жестокость - благо для будущего.
Во второй половине дня - совещание у фюрера:
а) Югославский вопрос. Принято решение в духе моего плана. Лист
должен 5 апреля перейти в наступление..."
МОЛЧИ И НАДЕЙСЯ
_____________________________________________________________________
Встречи с эмиссарами Павелича, которые сразу же после переворота ринулись в страну, обходя пограничные посты, Веезенмайер не доверял никому, ибо сам взвешивал и соизмерял силы, которые представляли легальный Мачек и нелегальные усташи. Путь к его, Веезенмайера, победе был именно в этих двух силах: бескровной - мачековской и кровавой - усташеской. Выдавая авансы на будущее тем и другим, Веезенмайер поступал как политик "нового типа" - сначала привязать к себе людей, а уж потом выдвигать того или иного; причем тот, кого он выдвинет на авансцену, уничтожит своего политического соперника, а он, Веезенмайер, останется в стороне.
Со Славко Кватерником, доверенным Павелича, полковником бывшей австро-венгерской армии, Веезенмайер виделся почти ежедневно на двух конспиративных квартирах в пригороде Загреба Тушканце.
С писателем Миле Будаком, ближайшим соратником Павелича, Веезенмайер толком поговорить не смог: тот лежал в больнице. Он вернулся в Югославию открыто, сразу после амнистии тридцать восьмого года, и власти не арестовали его, ибо книги его читались нарасхват и умные люди в министерстве внутренних дел справедливо решили, что суд привлечет к Будаку, а следовательно, и ко всему усташескому движению чрезмерное внимание. Его связи тщательно контролировались, но жил он на свободе, и постепенно интерес к нему пошел на убыль не только в Белграде, но даже и в Загребе.
Именно Будак познакомил Веезенмайера со своим лечащим врачом Нусичем.
- Это наш друг, - пояснил он, - хотя официально состоит в партии Мачека. К нему приходит все наши связные от Павелича.
...Веезенмайер отложил альбом с рисунками Леонардо и поднялся из-за стола.
- Да, мой дорогой доктор, вы правы: живопись, я только живопись первооснова анатомии. Талантливый врачеватель должен уметь рисовать. Но в таком случае истинный художник обязан снимать боль, не так ли?
Доктор Нусич поморщился.
- Высший стимул развития - боль. Страх перед болью дал анестезию; страх "перед болью породил практику межгосударственных отношений, ибо война - это собранная воедино боль миллионов. Боль надо уметь отвлечь, притупить, но ликвидировать боль преступно по отношению к прогрессу.
- Вы когда-нибудь высказывали эту теорию пациентам?
- Когда я пломбирую зуб губернатору Шубашичу, он покрывается потом. Он полон страха. Мой голос действует на него вне зависимости от того, что я ему говорю. Торжество технического гения - скорость, сообщенная электричеством сверлу бормашины, - пугает его куда как больше, чем мои теории.
- Но ведь "сначала было слово", доктор. Сначала надо придумать идею, потом увлечь ею своих соратников, а уже потом идея может стать силой, которая перекорежит мир.
- С моей идеей никто и никогда не согласится. Чем дальше, тем заметнее человечество помешает самое себя в вакуум блаженства. К добру это не приведет...