Город Последний

Потоптавшись, она издает негромкий протяжный клёкот, затем разворачивается и, сбросив комочек помёта (вот поганка!) улетает в чистое синее небо. Я провожаю взглядом птицу и её тень, текущую по поверхностям крыш.

Вздыхаю, всё ещё взволнованный встречей, вытираю подоконник и ставлю кофе на огонь.

Беглый просмотр газет за следующие месяцы дал ещё один интересный материал. В «Вестнике ратуши» было напечатано интервью с городским полицмейстером, своего рода ответ на материал «Искры». Причем ни до, ни после этого «Вестник ратуши» о похищениях не писал – очевидно, биржевые котировки были куда интереснее, чем пропажи детей из рабочих кварталов. Но вот тут они решили высказаться.

Полицмейстер вещал:

«Я считаю абсолютно недопустимым вот это интервью, о котором мы говорили. Абсолютно недопустимым. Оно представляет собой недопустимое и бессмысленное вмешательство в традиционную культуру детства в Городе, в наши обычаи и традиции воспитания детей.

Стоит заметить, что и сам редактор пресловутой «Искры» – чужак, приехавший к нам неизвестно когда и как. И я убедительно прошу наших гостей – соблюдайте традиции Города».

Там было ещё много, и всё в том же духе. Революционная направленность «Искры», чего я ожидал, вообще не была упомянута. Возмущение полицмейстера вызвало только интервью с Бланкой Ивински.

В конце материала было фото. Городской полицмейстер был толст, носил моржовые усы, а глаза у него были такие маленькие, что совсем исчезали в складках жира. На газетной бумаге они почти и не пропечатались. Фото производило жутковатое впечатление: как будто в полицейскую форму нарядили чучело с вспухшим блином вместо лица. Усы и брови дела не спасали: наоборот, казались ещё более гнусной деталью розыгрыша. Я добавляю в блокнот про традиционную культуру детства и полицмейстера. С Эженкой пока всё.

Следующим исчез Тим Раабе. Ему было одиннадцать лет, он тоже был из мигрантов, но первого поколения. Родился Тим, что подчеркивалось, не в Городе.

Ни фотографии, ни даже точной даты исчезновения не было. Раабе были неблагополучной семьёй.

В середине декабря мальчик перестал посещать школу. Вскоре учителя забеспокоились и зашли к нему домой. Их встретила Ева Раабе и хладнокровно заявила, что не видела сына уже больше трёх недель. Отец был мертвецки пьян и спал.

Всё это вызвало очевидные подозрения у полиции. Раабе допрашивали несколько часов, но безрезультатно. Отец, Золя, с трудом понимал, где он находится, не ориентировался во времени и почти ничего не помнил, начиная с осени.

Ева Раабе спокойно и равнодушно отвечала: Да, Тим пропал около трёх недель назад. Просто собрал ранец, ушёл в школу и не вернулся. Она не знает, были ли у него друзья. Она не знает, куда он мог пойти. Нет, Тима не били и нет, она не беспокоится.

«Почему?» – спросил полицейский.

В ответ, как описывалось в газете, Ева Раабе впервые за всё время допроса улыбнулась и сказала, что недостаточно знает язык, чтобы объяснить. Это очень сложно, говорила она, и улыбалась.

Интересно, журналист присутствовал при допросе или записал всё с чьих-то слов? Это надо было выяснить.

Статья не подписана. Придётся наводить справки в редакции «Еженедельного журнала» – а это будет не очень удобно, по крайней мере, сейчас. Но пометку в блокноте я всё же делаю.

Исчезновением мальчика дело не закончилось. Третьего февраля были обнаружены тела Евы и Золя Раабе. Следователь, занимавшийся делом Тима, хотел узнать от них какую-то деталь, о которой забыл спросить во время допроса.

Была метель, и к Раабе он добрался только поздним вечером. Фонарей не было, на улице стояла кромешная темнота – это была важная деталь. Он несколько раз постучал в дверь и пару раз крикнул – никто не отзывался. Следователь обошёл дом – окна были темны. Но ему показалось, что в кухне он успел заметить мелькающий огонёк. Тогда следователь выломал дверь и ворвался в дом.

В комнатах было темно и холодно, электричество не работало. В спальне он обнаружил Еву и Золя Раабе: они лежали в спокойных позах, раздетые ко сну. Из груди у каждого торчала рукоятка кухонного ножа. Точно таких же ножей не хватало в наборе, обнаруженном позже на кухне. На кухне же следователь увидел кружку с чаем – она была почти горячая и ещё испускала пар.

Ева и Золя, между тем, были мертвы уже по меньшей мере неделю, а то и больше – из-за февральского холода коронер не мог определить срок точнее.

Следователь вызвал дежурную группу. Обыск не дал никаких следов. Кто прятался в тёмном и холодном доме с двумя трупами в спальне, осталось неизвестным.

Цифрой 2 отмечаю дом Раабе на карте. От Заречья и дома Эженки далеко, юго-западная окраина у самого моря. Пишу в блокнот:

«Как зовут следователя? Что он хотел узнать у Раабе?»

Я закладываю блокнот картой и прижимаю стопкой газет. На сегодня хватит.

Мне неуютно, и сердце внутри тяжёлое и холодное, как камень. Я думаю о том, каково это: сидеть в пустом тёмном доме, за стенами которого носится снег и тяжёлое море накатывает на берег. Греться в темноте кружкой чая и спиной чувствовать трупы за дверью, исходящий от них холодок.

Почему-то я думаю об этом, а не сочувствую убитым.

Я допиваю кофе, смотрю на часы – шесть вечера, ещё есть два-три часа – и выхожу из дома.

С мешком за плечами и Зелёной Девочкой в руках Мик вышел из дома. В спину смотрел проём разбитого окна. Длинная тень дома падала на белую пыльную дорогу и тёмно-зелёный, заросший и тенистый берег впереди.

Но тень была не опасна, потому что дом теперь был пуст, и даже его запахи ни о чём не напоминали. Поэтому он, не сворачивая, прошёл прямо под тенью.

– Вот насколько всё исчезло, понимаешь? – говорит Мик.

– Это опасно? – спрашиваю я. – Ходить под тенью?

– Смотря под чьей.

Они спускались по крутому и неровному берегу реки. В тени раскидистых дубов прячутся маленькие запущенные огороды, петляют узкие тропки, торчат оборванные силуэты пугал. Закатное небо краснеет сквозь развешенные рыбацкие сети, светятся яркие жёлтые и синие прищепки на бельевых верёвках.

У реки, в глубокой тишине, ещё тлел и бросался искорками костёр Мика.

Здесь он оставил вещи, усадил Девочку лицом к огню и снял с углей котелок с картошкой и палочки с рыбой. Выложил всё это на чистую тряпицу, щедро посыпал из своих невеликих запасов соли и украсил нарванной здесь же зеленью. Полюбовался. Не бог весть что, но ведь лодка была старая и без вёсел. И больше всё равно ничего не было.

Оставив Девочку глядеть на тихо гаснущие под плеск волн угли, он ушёл в темноту.

Лодка была на месте. Старая плоскодонка, когда-то выкрашенная в чистый голубой цвет и даже украшенная именем, теперь неразборчивым. Она лежала на берегу, а носовая верёвка равнодушно свешивалась в воду. Мик аккуратно уложил в траву свёрток с едой и придавил его камнем. Снял и забросил в лодку кеды, спустился по колено в тёплую воду и повёл лодку назад, к огню.

Крутой и заросший берег уже прятался в темноте, но небо было ещё светлым. Подсвеченные закатом облака отражались в неспешных струях.

Мик сунул мешок на корму, забрался в лодку и, отталкиваясь шестом, вышел на середину реки. Здесь он развернул лодку по течению, принюхался к воде – она пахла палыми листьями и гниющими фруктами. Тогда он лёг на дно, уложил рядом с собой гравюру с Девочкой. Они укрылись одеялом, которое Мик стащил у пугала, и молчали, глядя на медленно проплывающие над ними серые облака и тёмное небо в промежутках между ними. Уютно плескалась вода, от одеяла приятно пахло сеном и птицами. Мик сладко вздохнул и заснул.

Когда он проснулся, лодка плыла посреди леса. Бок о бок с ней кружились в воде жёлтые и зелёные листья, сброшенные ветви, цветы, подозрительно большие и яркие перья, скорлупа орехов и тонущие насекомые. В тёмных и весело журчащих струях играли светлые и быстрые пузырьки воздуха.