Глоток Шираза

Лиза лежит на полу, на ковре.

– Я не преследую такой цели.

Стив не успел спросить тогда, какую цель она преследует, потому что Лиза вдруг встала, обвила его руками, поцеловала в губы.

– Это тебе за сочувствие, – Лиза перевела дух, – а это тебе за то, – Лиза снова приникла к нему, – что ты завтра окажешься дома, со своими розовыми и белыми магнолиями, а это тебе… не знаю, за что. И именно за это я тебя больше всего люблю.

– За что же?

– Скажу на вокзале.

Смотрит на себя в зеркало: старик.

В привокзальном кафе нельзя было курить, и Лиза грызла спичку. Стиву хотелось как-то успокоить ее, отвлечь. Он вдвое старше нее, он был на войне, он знает, что такое опасность, что такое угроза. В СССР нет войны, но чувство угрожающей опасности разлито в воздухе.

Лиза неосмотрительна! А он? Разве можно было водить ее в гостиницу, нашпигованную прослушками! И агентами в смокингах. В привокзальном кафе он вдруг начал озираться, вглядываться в людей за соседними столиками.

– Заболеваешь? – Лиза бросила изломанную спичку в блюдце. – Имей в виду, паранойя не лечится. Вернешься домой – и на рыбалку. Восстанавливать нервную систему. Ты так красочно описывал дачу с озером… Въезжаешь на велосипеде в изумительную тишину. Варишь кофе и сокрушаешься: «Какой же я дурак, почему бы мне не жить здесь постоянно?» Выпив кофе, ты отправляешься с удочкой на озеро в полной готовности остаться там навсегда, а сам уже думаешь, зачем тебе эта рыба? За это время ты мог бы сделать то-то и то-то… Сматываешь удочки, катишь на дачу. Пересаживаешься в машину, возвращаешься домой. Неприкаянный ты, Степушка, за это и люблю.

Я однажды это делал и увидел, как в часы вдруг вселился бес, и весь запас времени с треском полетел в тартарары, стрелки пустились взапуски по циферблату, они как сумасшедшие вращались со страшным шумом, престиссимо, а потом так же внезапно все кончилось, и часы испустили дух. Именно это происходит сейчас здесь, у нас: солнце и луна, обезумев, мчатся, словно их кто-то гонит по небу, дни летят, время убегает, словно через дыру в мешке…».*

* Достают меня эти цитаты! Читатель уже наслышан о моей начитанности, о моем увлечении Гессе! Явный перебор.

Соня – камея, с глазами, впаянными во тьму, – слушает Лизино чтение. Когда они познакомились, она еще читала сквозь лупу.*

* У меня такой подруги не было. Скорее всего, Таня познакомилась с Соней в Гомеле. Ну не с Соней, конечно. Чем-то, видимо, она меня ей напоминала. Помощь старым и больным – в Танином характере, в себе я такой склонности не замечала. Да поди ж, прорезалась на склоне дней. Таня – ты провидец! Или ведьма. Раньше ты подчинялась мне, и я, надо сказать, вволю этим попользовалась. Теперь, когда тебя нет, все стало наоборот. Что значит, тебя нет? Ты же это пишешь. А я расслаиваюсь. На ту себя, на эту себя. Это лишает работоспособности. Учти, на одну пенсию я не проживу.

– Это Гессе написал в сорок два года, когда расстался с женой и пустился во все тяжкие: пил, кутил, писал картины, сходился с разными женщинами. Вот слушай: «У нас умерло все, что было у нас хорошо и нам свойственно: наш прекрасный разум стал безумен, наши деньги – бумага, наши машины могут только стрелять и взрывать, наше искусство – это самоубийство. Мы гибнем, друзья!»

– Лиза, мы получили разрешение.

– Когда?

– Неделю назад.

– Какое счастье…

Все, что бы она сейчас ни сказала, будет звучать фальшиво. Лучше принять душ. Как в пьесе: «Шесть контрастных душей – и я в состоянии контактировать».

Лиза включает воду, садится на стиральную машину, смотрит в продолговатое заляпанное зеркало, прибитое к двери ванной. Круг ржавчины у сточной дыры, как солнце с пробоиной посередине. Вода снимает боль ожога, смывает тушь вместе со слезами.

Может, ничего этого нет, и она до сих пор лежит на каталке, под наркозом? А если ковырнуть спицей в действующем механизме, не в остановившихся часах? Вытолкнуть любимую реальность в прошлое, стереть мочалкой, оставить будущему образ любви… Предмет ее – величина переменная, кого-то снесет волной, кого-то прибьет. Но она – не валун в море, к кому-то она должна возвращаться… Вот уже семь лет таким человеком была Соня. Что будет с этим прибежищем, с халатом вот этим цыплячьим, купленным ею в Риге на базаре в тот день, когда она сбежала от Виктора. «Лизуся, он желтый?» – спросила тогда Соня. Желтый! Проблески зрения летом еще были.

– Знаешь, почему женщинам не дается эпический жанр? – Лиза запахивает халат, расчесывает мокрые волосы, сушит феном.

– Ты уходишь?

– Да. Вместе с тобой.

– Куда?

– Секрет.

Лиза надевает на Соню дубленку, застегивает шапку под подбородком. Они одного роста, одной комплекции, разве что Соня шире в груди, что не мешает им носить свитера по очереди. Джинсы и свитера – их униформа.

Соня ухватывается за Лизину руку. Ступеньки или неровности почвы Лиза предупреждает замедлением шага, так что, когда они вместе, подъемы и спуски преодолеваются легко.

– Так что у нас с эпическим жанром?

– Ежемесячные перепады настроений. Да еще и внутри цикла делим на три: перед менструацией – депрессия, после – эйфория, посредине – равновесие. Наибольший шанс забеременеть. Природа заботится.

– Ничего, Лизуся, шансом на эпос воспользуется бесполая старость. Или ты все еще собираешься дописать роман за Музиля?

– Нет, теперь за Кафку. «Замок» перспективней.

– По-моему, его уже дописала одна персона, женского пола, кстати.

– Кто?

– История, моя дорогая.

У метро «Молодежная» они садятся в автобус. Лиза занимает их любимое «тепленькое местечко» над полукружьем колеса, пропускает Соню к окну.

– Почему бы тебе не воспользоваться предложением Стива? – Соня кладет голову на Лизино плечо. – Вот бы мы зажили!

Кто бы тогда ездил к профессору? Нет, это, конечно, не аргумент. Везде найдется кто-то, кому ты можешь пригодиться. Лучше не думать об этом, когда Соня рядом, не справлять тризну преждевременно. Завещание, написанное дважды, – признак графомании.

– Знаешь, в чем разница между графоманом и неграфоманом? Тот, кто пишет по четыре письма на дню любимой девушке, – настоящий писатель, а тот, кто пишет любимой девушке письма под копирку и вторые экземпляры отдает на хранение товарищу, – графоман.

– Надеюсь, ты не будешь писать мне письма под копирку?*

* Такое ощущение, будто это мы с Таней разговариваем… Похоже по тону. Вот хоть прибей меня к столбу гвоздями, не могу вспомнить, когда я ее в последний раз видела. Растворилась в одночасье, и как не было. А потом раз – и молотком по голове! С того света, можно сказать. Это – для красного словца. Тот свет для меня не существует.

Зато на этом свете Елизавета Годунова останется молодой и красивой.

Благодаря Тане. Надеюсь, мои пациенты романов не сочиняют. Озабоченным здоровьем творческий угар не по плечу. Да и что бы я делала в их романах? Массаж контуженому бомбардировщику? Ха! Print on demand, как ты думаешь, мне удастся хоть частично покрыть расходы на болтовню или пора заткнуться?

Кардиоцентр приземлен, от главного корпуса ответвляются многочисленные сосуды.*

* Ради спортивного интереса нагуглила кардиоцентр Чазова. Не соответствует описанию. Скорее всего, Таня там не бывала. Но это, конечно, придирки. Хотя лажа в мелочах приводит к недоверию в целом. Почему так хочется придираться? Зависть? Но уж точно не к Таниным литературным способностям. К себе той. Кстати, Таня точно заметила одну мою особенность. Я никогда ни с кем не говорила о чувствах. Прикрывалась цитатами из книг. Почему? А теперь вот разболталась. Ни к селу ни к городу.