Блок верности

– Ну, надеюсь, ты уже оклемался, – констатировал Василий таким тоном, что не возразишь.

– А что, есть выбор? – попробовал я барахтаться.

– Что еще за выбор? – удивился Василий.

Он был из династии, что служила России больше ста пятидесяти лет, а то и все триста. В их домашнем тезаурусе не было слова «выбор».

– Ну, вдруг процентовочка там расшаталась… – протянул я.

Это была наша старая с ним игра, вроде как он государев человек, а я разгильдяй, которому лишь бы не работать.

– Держится процентовочка, – сказал Василий.

Девяносто четыре процента людей, населяющих эту планету, утверждают, что они всегда знали о том, что наш мир является виртуальным. Вот такие пироги… Психологи объяснили это тем, что в людях защита сработала. Мы-то думали, что пойдут революции, склады с едой и тряпьем вынесут, все переспят со всем, что движется, и так далее. Ну да, побеспредельничали малость – но не до жути. Правительства армию ввели в города – а люди вдруг заявили, если верить опросам, что и так все это знали, и без вашего Харитонова. То ли эта самая «защита» была предписана Свыше, как часть программного кода, то ли мы и впрямь такие пассивные, но почти у всех сработало.

А у примерно шести процентов психология не сработала. Именно из этих процентов мой контингент наиболее активных. И если раньше он был стабилен, этот процент, то нынче потихоньку растет. Говорят, что если подрастет до десяти, то вот тогда и пойдет плясать губерния. Тогда пиши караул, не удержим население от веселья. А веселиться они умеют, стволов на руках миллионы и миллионы. Но нам, государевым людям, нам ведь все равно, живые мы или цифровые, наша профессия – Родину защищать. И пока процентовочку мы держим в рамках. Мы с Васей товарищи по оружию.

– Может, по оружию чего не так… – вроде как вслух подумал я.

Тема оружия была важной. Рассказывали, что ожидается много всего интересненького, например, плазменные боеголовки. Суть была в том, что гиперзвуковая болванка, подлетая к цели, начинала тормозить, превращая воздух вокруг себя в плазму, с температуркой всего-то в районе двадцати тысяч градусов. И этот шарик нежно обрушивался на цель, испаряя металл, как воск. Бронетитан испарялся, не говоря уж о более мирных деталях конструкции. Ой, простите, конечно же не «испарялся», а «будет испаряться», когда все это дело изобретут. А еще изобретут темпоральные боеприпасы, там суть в создании сферической области, небольшой, с пару метров диаметром, на краях которой время будет отставать от времени в центре на пару септосекунд. Всего-то на такой крохотный квант времени, совсем незаметный, но достаточный для того, чтобы сгенерировать «волну Шеховцева», которая, в свою очередь, распространится метров на двести-триста. И все, что попадет в эту зону, подвергнется темпоральному смещению. На левой гусенице танка будет одно время, а на правой плюс триста лет, со всеми вытекающими. Говорят, танки будут ржаветь на скаку и рассыпаться, как трухлявые пни. Конечно, все это будет, когда изобретут.

Антигравы на подходе, а c ними примерно то же, что с темпоральными штучками. Малейшая разбалансировка гравитационной системы – и территория проваливается в тартарары, потому что планета-то крутится и летит, а ваш танк остается на месте, в зоне гравимолчания.

Отслеживать оружейную активность среди сектантов было одной из задач моей конторы. Я знал, что во многом дублировался смежниками из ГРУ и ФСБ, и считал это правильным. Тем более, что мы вполне официально обменивались информацией в рабочее время, а чем-то и потом делились, под иван-чай.

– Часовые на посту, – успокоил меня Василий насчет оружия.

– И мои на посту, – сказал я.

Вася удовлетворенно кивнул, мол, он и не сомневался, что службу я бдил, бдю и впредь буду бдить тщательно.

– Теперь давай про Линдера, – быстро продолжил Василий.

Я понял, что мои докладные по происшествию Василий уже изучил. Теперь он погонит быстро, в галоп. Чтобы собраться с мыслями, мне пришлось не менее быстро парировать:

– Нет, это ты мне давай про Линдера. Я ведь имею право знать, почему все это произошло именно тогда, когда мы к нему отправились. И вообще, это что – наше земное творчество, или «вмешак»?

Этим некрасивым словом мы именовали вмешательство Свыше, потому что была такая версия – Оператор иногда напрямую вмешивается в ход игры, так скажем. Когда Он это делает, и для чего, такие вопросы не имеют смысла, потому что мы не знаем Их логики, или чем Там Они руководствуются. Отслеживать «вмешаки» мы пока не научились, а может, и не научимся, потому что на самом деле «вмешаков» не бывает. Я же сказал – версия…

– Если ты помнишь, – сказал я, – то моя задача – отслеживать и классифицировать, у меня контрразведки, считай, нету.

Василий пожевал губами, прицениваясь к моему откровенному высказыванию – съедобно, не съедобно.

– Нету у тебя контрразведки, – согласился он наконец, будто не знал сего факта, и только сейчас об этом задумался, и добавил, – не думаю, что «вмешак». Но ты же сам понимаешь, критерии вмешательства нам не будут никогда известны. Это дело философов и конспирологов – кормить прессу гипотезами, а наше дело – работать.

Вася сказал это торжественно, слишком торжественно. У него был всего один недостаток – Василий Ильич иногда срывался в пафос, но старому служаке это шло, как аксельбант шел к хорошему мундиру на балу у государя императора. Зная все это, я просто молчал, пережидая приступ парадности, и рано или поздно Василий возвращался в искреннюю простоту, которая ему тоже шла.

Тем не менее, после собственных пафосных слов осталось у Василия Ильича на губах послевкусие. Это следовало компенсировать иван-чаем, что Вася и сделал, а потом сказал:

– Ты прости, я тут немного… как сказать… как на партсобрании, что ли. Тебе, может, еще и работать-то толком нельзя, Сереж, а я напрягаю.

Самобичевание внутри Василия следовало пресекать сразу. Не то, чтобы оно было для него вредным, оно было вообще не его, не смотрелось оно внутри психически здорового «грушника». Я научился различать в людях маску, а Василий не научился вовремя ее снимать, общаясь со мной. Меня такая неискренность разочаровывала одно время, а потом я стал позволять себе нагло ее срывать по ходу пьесы. А сейчас вот не понял, то ли он на самом деле сочувствует, то ли играет. Ох уж эта профессиональная деформация…

– Можно мне работать, можно, – успокоил я друга, – я вообще полагаю, что отдохнул там, в коме, как они это называли. Если это вообще была кома. Знаешь, проходил у меня не то, чтобы гуру, так… «недогурок», утверждавший, что весь этот мир – чья-то кома.

Василий усмехнулся. Видать, бывали и у него философские мыслишки в гостях, как же иначе.

– Да уж, – сказал он, – тут некоторые товарищи, вроде Будды, утверждали, что не могут разобраться, сон ли это бабочки про то, что она человек, или наоборот, а оказывается – что это вообще кома, причем непонятно чья. Или это не Будда утверждал…

– Не помню, кто это утверждал, – сказал я, – помню только, что когда валялся в госпитале, грезились мне приключения. Будто встретился я этим самым Линдером после выхода из тоннеля на краю Москвы, а потом меня тюк по головушке, и все.

Содержимое своего коматозного бреда я в объяснительных уже описывал, но никто им не заинтересовался. Василий пошевелился на своем диванчике, повеселел.

– О, – сказал он, – так ты, можно сказать, в кино был, пока все думали, что ты одной ногой Где-то Там. А ты в это время развлекался, можно сказать. Ты хоть начальству не говори, а то в отпуск в этом году не пойдешь. Впрочем, какое еще у тебя начальство…

Увидав, что мой рассказ вызывает у товарища симпатию, я решил продолжать, чтобы Василию было приятно.

– Именно так, – сказал я, – именно в кино я и был. Фильм называется «Бред в больничке после удара каменным сводом по голове». Видел там, как мчался в «вагнере» сначала по ведомственному, потому по «метро два», потом выскочил из тоннеля, встретил бородатых бородачей, получил по голове и очнулся в больнице.