Страница 26 из 106
– Стало быть, если б ты в ту пору истинную потребность угадал, так, может, и теперь бы течение имел, да выкупными свидетельствами поигрывал.
– Беспременно-с. "Понравиться" – в этом вся наша здешняя жизнь состоит. Вот, например, с одним моим знакомым какой случай был. Начальник у него был вроде как омраченный. Все дела департаментские на цифры переложил, на всякий предмет свою особую форму ведомства преподал и строго-престрого следил, чтобы ни в одной, значит, графе ни одного пустого места не оставалось. Только однажды подали ему ведомость – он ее и так и этак, и сверху вниз и снизу вверх, и поперек – недостает четь копейки, да и шабаш! Взбунтовал весь департамент, ищут, шарят – нет четь копейки! А он, знакомый-то мой, знал. Пришел это прямо к начальнику пред лицо и говорит: вот она! И точно, стали это, по указанью его, проверять – тут как тут! Сейчас это его в баню сводили, на счет канцелярских остатков вымыли, одели, обули – и первым человеком сделали!
Пример этот навел нас на мысль, что, независимо от уменья "понравиться", в жизни русского человека играет немаловажную роль и волшебство.
– Загляните в любую книжку "Русской старины", "Русского архива" – что найдете вы там, кроме фактов самого поразительного волшебства? – выразил свое мнение Глумов.
– Да что, сударь, в "Русскую старину" заглядывать – и нынче этого волшебства даже очень достаточно, – подтвердил Очищенный, – так довольно, что иногда человек даже не мыслит ни о чем – ан с ним переворот. На моей еще памяти случай-то этот был, что мылись два человека в бане: один – постарше, а другой – молодой. Только постарше-то который и спрашивает молодого: какие, по твоему мнению, молодой человек, необходимейшие законы, в настоящее время, к изданию потребны? Тот взял да и назвал. И что ж! на другой день за ним – курьер! Посадили раба божьего в тележку, привозят: "извольте, говорит, те самые законы написать, о которых вчера в известном вам месте суждение имели!" Ну, он сел и написал. Да как еще написал-то: в трех строках всю что ни на есть подноготную изобразил! А теперь у него, сударь, тысяча душ, в Саратовской губернии, да дом у Харламова моста, да дочь свою он за камер-юнкера отдал… И все через то, что настоящую минуту изобрал, когда в баню идти! Как вы скажете: от себя ему эта мысль пришла или от предопределения?
– Вот кабы и нам… – начал было я, увлеченный перспективами волшебства, но Глумов не дал мне кончить.
– Не желай, – сказал он, – во-первых, только тот человек истинно счастлив, который умеет довольствоваться скромною участью, предоставленною ему провидением, а во-вторых, нелегко, мой друг, из золотарей вышедши, на высотах балансировать! Хорошо, как у тебя настолько характера есть, чтоб не возгордиться и не превознестись, но горе, ежели ты хотя на минуту позабудешь о своем недавнем золотарстве! Волшебство, которое тебя вознесло, – оно же и низвергнет тебя! Иван Иваныч, правду я говорю?
– Правду, сударь, потому все в мире волшебство от начальства происходит. А начальство, доложу вам, это такой предмет: сегодня он даст, а завтра опять обратно возьмет. Получать-то приятно, а отдавать-то уж и горьконько. Поэтому я так думаю: тот только человек счастливым почесться может, который на пути своем совсем начальства избежать изловчится.
– Чудак! да как же ты его избегнешь, коли оно всегда тут, перед тобой?
– Коли совсем нельзя избегнуть, тогда, конечно, делать нечего: значит, на роду так написано. Но коли мало-мальски возможность есть – избегай! все силы-меры употреби, а избегай!
– Трудно, голубчик, вот что!
– И труда большого нет, ежели политику как следует вести. Придет, например, начальство в департамент – встань и поклонись; к докладу тебя потребует – явись; вопрос предложит – ответь, что нужно, а разговоров не затевай. Вышел из департамента – позабудь. Коли видишь, что начальник по улице встречу идет, – зайди в кондитерскую или на другую сторону перебеги. Коли столкнешься с начальством в жилом помещении – отвернись, скоси глаза…
– Однако, брат, это – наука!
– Вся наша жизнь есть наука, сударь, с тою лишь разницей, что обыкновенные, настоящие науки проникать учат, а жизнь, напротив того, устраняться от проникновения внушает. И только тогда, когда человек вот эту, жизненную-то, науку себе усвоит, только тогда он и может с некоторою уверенностью воскликнуть: да, быть может, и мне господь бог пошлет собственною смертью умереть!
Очищенный на мгновение потупился. Быть может, его осенила в эту минуту мысль, достаточно ли он сам жизненную науку проник, чтобы с уверенностью надеяться на "собственную" смерть? Однако так как печальные мысли вообще не задерживались долго у него в голове, то немного погодя он встряхнулся и продолжал:
– Даже в любви к начальству – и тут от неумеренных выражений воздерживаться надлежит. Вот как жизненная-то наука нам приказывает!
– Пример, голубчик! пример!
– Расскажу я вам, сударь, повесть об одном статском советнике, который любовью своей двух начальников в гроб вколотил, а от третьего и сам, наконец, возмездие принял. Жил-был статский советник, и так он своего начальника возлюбил, что даже мнил его бессмертным. Куда, бывало, ни пойдет начальник – всюду статский советник на цыпочках за ним следует; куда, бывало, ни взглянет начальник – на всяком месте статский советник против него очутится: сидит, скрестивши на груди руки, и на него глядит. Ну, поначалу генералу эта преданность нравилась, однако с течением времени стал он мало-помалу задумываться: что, мол, такое это значит? и нет ли тут покушения какого-нибудь? Потому что ведь с этими статскими советниками – беда! как раз приворотного зелья подсыплет – только и видели! И начал он его от этой любви отучать. Всячески отучал: и наградами обходил, и на цепь сажал, и даже под суд однажды отдал. Неймется, да и шабаш! Чем больше наказывают, тем шибче да шибче в статском советнике сердце разгорается. И вдруг, от этой ли причины или от чего другого, только начал начальник хиреть. Хирел-хирел, да и помер. Возроптал тогда статский советник, не токмо департамент, но и сторожевскую стонами огласил. "Когда-то еще, говорит, нам нового начальника дадут, а до тех пор кто с нами по всей строгости поступать будет!" Однако послал бог ему милость: не успел он глаза просушить, как уж назначили им нового начальника. Прибыл в департамент новый генерал и как был насчет статского советника предупрежден, то призвал его пред лицо свое и сказал: предместник мой дал тебе раны, аз же дам ти скорпионы. Что же, однако, вы думаете! даже и этим статский советник не унялся. Скорпионы так скорпионы! сказал он в сердце своем и возлюбил нового начальника пуще, нежели прежнего. И доконал-таки его! Пришел однажды скорпионщик в департамент да на любовь статского советника такое вдруг встречу слово пустил, что тут же им и подавился. И опять возроптал статский советник; идет это за гробом и прямо народ бунтует. "Вот, говорит, велят на провидение надеяться, а где оно?" Увидели тогда, что дело-то выходит серьезное, и без потери времени прислали в тот департамент третьего начальника. Прибыл он к месту служения, свежий да светлый – весь словно новый медный пятак горит! Призвал это статского советника пред лицо свое и повел к нему такую речь: один мой предместник дал тебе раны, другой – скорпионы, аз же, дабы строптивый твой нрав навсегда упразднить, истолку тебя в ступе! И истолок-с.
– Браво! – как-то невольно сорвалось у нас. Но, разумеется, мы сейчас же поняли, что восклицание это неуместно и даже жестоко.
– Слушай, друг! – поспешил поправиться Глумов, – ведь это такой сюжет, что из него целый роман выкроить можно. Я и заглавие придумал: "Плоды подчиненного распутства, или Смерть двух начальников и вызванное оною мероприятие со стороны третьего". Написать да фельетонцем в "Красе Демидрона" и пустить… а? как ты думаешь, хозяева твои примут?
– Помилуйте! с удовольствием-с!
– А я так, напротив, полагаю, что сюжет этот не романом, а трагедией пахнет, – возразил я. – Помилуйте! с одной стороны такая сила беззаветной любви, а с другой – раны, скорпионы и, наконец, толкач! Ведь его чинами обходили, на цепь сажали, под суд отдали, а он все продолжал любить. Это ли не трагедия?