Страница 3 из 19
Убедившись, что отставной химик на месте и приступил к выполнению своих обязанностей, Егоров повернулся к нему спиной и двинулся дальше. Как только он скрылся из вида, Клим Зиновьевич извлек из кармана крошечный бумажный пакетик и со сноровкой, которая свидетельствовала о немалом опыте, высыпал содержимое в одну из только что установленных на конвейер бутылок.
Темно-зеленое, почти непрозрачное стекло надежно скрыло дело рук Голубева от посторонних взглядов. Слегка покачиваясь, бутылка поплыла по конвейеру, почти сразу затерявшись среди своих товарок. Она начала свой путь в отгороженный от простых смертных неприступной стеной наворованных денег, живущий по своим странным законам, сверкающий и недосягаемый мир толстосумов, которым ничего не стоит выложить несколько сот долларов за бутылку вина. Что ж, в добрый час! Они отобрали у Голубева все; Клим Голубев, в свою очередь, нашел способ отнять все у них – пусть не у всех, но хотя бы у некоторых. Мир людей, делающих покупки только в дорогих и престижных бутиках, уже полгода, сам того не ведая, играл в изобретенную никому не известным оператором конвейерной линии разновидность русской рулетки, и Клим Зиновьевич только что вложил в ее гигантский барабан очередной боевой патрон.
То обстоятельство, что он до сих пор ни разу не увидел плодов своих усилий, его нисколько не огорчало: в конце концов, сцены, которые рисовало ему воображение, наверняка были куда красочнее и ярче того, что происходило в действительности.
Руки Клима Голубева продолжали один за другим вскрывать картонные ящики и вставлять в гнезда конвейера пустые бутылки. Он действовал механически, как запрограммированный робот; заслоненные толстыми стеклами очков глаза его при этом были пустыми, обращенными вовнутрь, а на тонких бледных губах играла мечтательная улыбка.
У нее были глаза глубокого орехового оттенка и стройная, подтянутая фигура бывшей спортсменки. Одевалась она недорого, но со вкусом, держалась независимо и вместе с тем приветливо; она тонко шутила, очень мило и заразительно смеялась над чужими шутками и явно была не прочь приятно провести время в хорошей компании – что, собственно, и требовалось доказать. Обручальное кольцо на безымянном пальце ее правой руки отсутствовало, но Иван Ильич был достаточно опытен и мудр, чтобы не придавать этой детали значения. Какая разница, замужем она или нет, если обоим заранее ясно, что продолжения этой истории не предвидится?
– А вы кто? – спросила она, бросив на него снизу вверх быстрый, полный доброжелательного любопытства взгляд.
– Кто я? Что я? Только лишь мечтатель, синь очей утративший во мгле… – раздумчиво, с легкой грустью проговорил в ответ Иван Ильич.
Анна Адамовна улыбнулась, взяв его под руку.
– Что ж, – сказала она, – можно считать установленным, что Есенина вы читали. Но я спрашивала о вашей профессии.
– А вы? – с шутливой подозрительностью отстранился от нее полковник ГРУ Замятин. – Уж не налоговый ли инспектор? Нет, в самом деле, – дождавшись очередной улыбки, продолжал он, – какое значение имеет моя профессиональная деятельность?
– Мне просто любопытно, – сказала она. – В наше время нечасто встретишь человека с вашей внешностью, способного вспомнить и прочесть хотя бы одно стихотворение, не включенное в школьную программу.
Иван Ильич улыбнулся. Он прекрасно понял, что имела в виду спутница. Внешность у него была в высшей степени мужественная: широкий разворот плеч, гордая осанка, чеканный профиль с орлиным носом и волевым подбородком, густая копна волос, на висках густо посеребренных ранней сединой, – все это делало его похожим не столько на полковника Главного разведывательного управления, сколько на актера, играющего роль упомянутого полковника в кино. Только в кинобоевике, снятом в сказочной голливудской манере, сотрудник спецслужб может выглядеть как кинозвезда и, в сотый раз спасая мир, сыпать направо и налево цитатами из классиков мировой поэзии.
Полковник Замятин прекрасно знал, какое впечатление на женщин производит сочетание его героической внешности с чтением стихов, и умело этим пользовался. Знатоком поэзии он, разумеется, не являлся; познания его были ограничены полутора десятками тщательно подобранных стихотворений, и этого джентльменского набора, как правило, хватало с избытком: ему еще не доводилось встретить женщину, которую после более или менее продолжительного периода ухаживания стихи продолжали бы интересовать больше, чем постель. Ни одной из его пассий не удалось проверить глубину поэтических познаний Ивана Ильича – им на это просто не хватало времени, да и желания тоже. Ухаживал он красиво, в постели неизменно доставлял удовольствие не только себе, но и партнерше, никогда не давал невыполнимых обещаний, а главное, умел безошибочно выбрать именно ту, которая хотела того же, что и он, то есть короткого, ни к чему не обязывающего курортного романа. Профессиональному разведчику по долгу службы полагается быть хорошим психологом, так что осечек у полковника Замятина не случалось.
– Я не учитель русской литературы, если вы это имеете в виду, – шутливо заявил он. – Просто люблю на досуге полистать томик любимого поэта.
– Ваше счастье, – сказала Анна Адамовна. Она мягко отняла у него руку и, грациозно присев на корточки, подобрала с земли лимонно-желтый кленовый лист, присоединив его к красно-золотому букету, который успела собрать за время прогулки. – Представляю, какой ажиотаж начался бы среди старшеклассниц! О коллегах-педагогах я уже и не говорю…
– Пожалуй, вы правы, – согласился Замятин. – Такой жизни врагу не пожелаешь.
– Ну-ну, – с лукавой улыбкой произнесла Анна Адамовна, – полноте! По вашему виду не скажешь, что вы испытываете дефицит женского внимания. Или что оно вам неприятно.
– Может, поздно, может, слишком рано, и о чем не думал много лет, походить я стал на Дон-Жуана, как заправский ветреный поэт, – с уморительно серьезным видом сообщил ей Иван Ильич.
Живописная кленовая аллея, плавно изгибаясь, вывела их на пустую, густо засыпанную красно-золотой листвой террасу. Внизу, петляя и отливая на солнце холодным свинцовым блеском, неторопливо и плавно текла неширокая речка. Опустевшие поля на ее противоположном низком берегу были подернуты голубовато-серой дымкой, в прозрачном воздухе уже чувствовалось дыхание приближающихся холодов. Крапчатый красно-желтый лист сорвался с ветки, бесшумно спланировал вниз и, задев краешком плечо Ивана Ильича, упал на землю. Он был красивый, и Замятин, подобрав его, протянул Анне Адамовне. Какая-то мелкая пичуга, коротко пискнув, перепрыгнула с ветки на ветку, а потом, чего-то испугавшись, отчаянно работая крыльями, стремглав улетела за реку.
– Хотите, угадаю, кем вы работаете? – предложила женщина.
– Ну-ка, ну-ка! Даже любопытно.
– Вы, наверное, разведчик, – мечтательно, не то в шутку, не то всерьез, закатив глаза, сказала она. – Наш отечественный Джеймс Бонд. Отдыхаете здесь после того, как в очередной раз спасли мир. А может быть, наоборот, выполняете ответственное задание, а я нужна вам для прикрытия.
Конечно, она шутила – по крайней мере, процентов на семьдесят. Вежливо улыбаясь, Замятин подумал, что внешность кинематографического шпиона служила и продолжает служить ему отменным прикрытием: ни один сколько-нибудь знающий профессионал не поверит, что за столь вызывающе броской наружностью может скрываться именно то, на что данная наружность намекает. И даже если на полковника ГРУ Замятина падет подозрение, противник чисто подсознательно будет не склонен воспринимать его всерьез: профессионалы всех времен и народов пренебрежительно относятся ко всякого рода красавчикам, справедливо полагая, что более всего на свете их интересует собственная внешность, которая является их основным и чаще всего единственным достоинством.
– А может быть, я не отечественный, а как раз таки зарубежный Джеймс Бонд? – вкрадчиво предположил он. – И здесь вовсе не отдыхаю, а, наоборот, напряженно работаю, вербуя агентуру? Вы как, не против поработать подругой шпиона? Для прикрытия, а? Дорогие рестораны, шикарные авто, приемы в высшем свете, вечерние платья, бриллианты, никелированный браунинг с перламутровой рукояткой…