Страница 2 из 19
Переулок имени Розы Люксембург имел одно неоспоримое достоинство: от церкви он шел под уклон, позволяя сидеть в седле и, отдыхая, глазеть по сторонам, пока сила земного притяжения работает за тебя, вертя колеса велосипеда. Увы, на обратном пути это достоинство превращалось в недостаток, с которым приходилось мириться, – мир несовершенен, и с этим ничего не поделаешь.
Правда, с некоторых пор у Клима Зиновьевича появилось средство сделать этот несовершенный мир более пригодным для существования. Изменить рельеф городских улиц с помощью этого средства Голубев не мог; не мог он и переменить мнение о себе окружающих, не говоря уже о собственной судьбе, которая после сорока лет обычно проявляет явные тенденции к окончательному окостенению. Все, что могло изобретенное бывшим химиком-технологом Голубевым средство, – это подарить ему немного радости, которой ни с кем нельзя поделиться.
Скрипя и дребезжа, облезлая «дамка» с восседающим в седле лысоватым невзрачным субъектом средних лет прокатилась по короткому и кривому переулку Розы Люксембург и, повернув налево, выехала на улицу Береговую. Сделав два плавных поворота, пыльная улица уперлась в железные ворота, петли которых были намертво вмурованы в кирпичный забор. Над забором виднелось современное сооружение – тоже кирпичное, темно-красное, со стрельчатыми закопченными окнами и ненужными финтифлюшками по всему фасаду. Крыша блестела новенькой оцинкованной жестью; два года назад пристроенное к производственному корпусу административное здание резало глаз белизной гладко оштукатуренных стен и блеском отмытых до скрипа стеклопакетов. Рядом с проходной к стене была привинчена табличка, которая гласила: «Открытое акционерное общество „Песковский завод виноградных вин“». Клим Зиновьевич не стал смотреть на табличку: он и так знал, что там написано, поскольку трудился на данном предприятии уже три года – едва ли не с того самого дня, как оно обрело вторую жизнь с подачи столичных толстосумов.
Упомянутые толстосумы, по мнению Клима Голубева, были хоть и подонки, но далеко не дураки. Выкупив давно закрытое ввиду хронической убыточности предприятие, они не стали реанимировать производство дешевой яблочной бормотухи, которой издревле травились аборигены города Пескова и его окрестностей. Вместо этого господа олигархи наладили тесное взаимодействие с иностранными партнерами, установили на предприятии суперсовременную автоматическую линию и занялись розливом тонких импортных вин, которые привозили откуда-то из-за границы в громадных, сверкающих нержавеющей сталью автоцистернах. Деньги, таким образом, извлекались чуть ли не из воздуха: будучи всего-навсего разлитым в узкогорлые бутылки темного стекла с неброскими, вызывающими доверие этикетками, привезенный из Франции виноматериал дорожал в десятки раз. Какую именно прибыль владельцы завода извлекали из этой нехитрой операции, оставалось только гадать: лишь они да их иностранные партнеры знали, сколько на самом деле стоило доставляемое автоцистернами из Франции исходное сырье. Клим Голубев не знал даже, какова цена конечного продукта: он, этот продукт, считался элитным, и торговая сеть города Пескова его не закупала ввиду заведомого отсутствия спроса. Поэтому Клим Зиновьевич очень смутно представлял себе, сколько стоит каждая из прошедших через его руки узкогорлых бутылок.
Спешившись, он протащил велосипед через новенький блестящий турникет. Охранник в форменной рубашке, похожей на те, в которых щеголяют американские копы, придирчиво проверил у него пропуск, хотя знал Клима Голубева как облупленного, потому что жил на соседней улице. Голубев не роптал: таков был заведенный хозяевами порядок, нарушение которого могло стоить и ему и охраннику работы.
Очутившись на территории завода, Голубев снова оседлал велосипед и, кивая знакомым, покатил к производственному корпусу. Его длинная тень, кривляясь и приседая на неровностях почвы, беззвучно и неотступно скользила рядом. Лысые покрышки негромко шуршали, взметая с земли желтые листья, которых за ночь нанесло через забор с росшей на углу старой березы. Поднявшееся высоко солнце все так же ярко светило с безоблачного неба, и отполированные бока двух стоявших под разгрузкой автоцистерн в его лучах сверкали так, что было больно глазам. От виновозов к серебристой емкости хранилища тянулись длинные и толстые гофрированные шланги. Шланги заметно подрагивали; в чистом утреннем воздухе слышалось ровное гудение насосов и разносился аромат хорошего вина. Небритые, небрежно одетые дальнобойщики, щуря от яркого света усталые глаза, курили возле кабины одного из тягачей, рассеянно обмениваясь какими-то замечаниями. Номера на тягачах были французские, но, когда Клим Зиновьевич проезжал мимо, ушей его коснулся обрывок разговора, из коего явствовало, что водители родились и выросли на широких российских просторах. Конечно, научить ругаться матом можно и француза, и бельгийца, и папуаса, но истинно творческий, душевный подход к сквернословию свойствен лишь русскому человеку. Только русский человек может возвести сквернословие в степень высокого искусства.
Водители скользнули по Климу Зиновьевичу одинаково пустыми, невидящими взглядами. Короли больших дорог, рыцари международных трасс, повелители сверкающих динозавров смотрели сквозь него, словно он был сделан из пыльного оконного стекла. Он был для них никто – невзрачный провинциал верхом на облезлом дамском велосипеде, простой работяга, с которым даже не о чем поговорить. А полученное им когда-то высшее образование давно уже перестало служить Климу Голубеву плюсом даже в его собственных глазах, поскольку никакого толку от него не было и, главное, не предвиделось. Как сказали бы те же дальнобойщики, случись им узнать о его дипломе: «Если ты такой умный, почему не богатый?»
Голубев прислонил велосипед к стене производственного корпуса, отцепил от багажника замок и замкнул переднее колесо. Он знал, что с территории завода велосипед не украдут, и возился с замком исключительно в силу многолетней привычки. Сунув в карман ключ, он снял и отправил туда же бельевую прищепку, которая предохраняла его правую брючину от попадания между зубьями звездочки и звеньями велосипедной цепи.
В раздевалке, как всегда в начале и конце рабочей смены, было многолюдно. Полуодетые работяги здоровались с Климом Зиновьевичем за руку, отпускали дежурные остроты и замечания по поводу отличной погодки. Клима Зиновьевича привычно коробило это панибратство: все это тупое быдло, с превеликим трудом получившее аттестаты о среднем образовании, имело наглость держаться с ним, обладателем институтского диплома, на равных, а некоторые даже позволяли себе говорить покровительственно и с легким пренебрежением, свойственным работягам в отношении интеллигенции, неспособной самостоятельно заменить прокладку в подтекающем водопроводном кране.
Затягивая на груди молнию ярко-желтого с синими вставками рабочего комбинезона, Клим Зиновьевич еще раз мысленно перепроверил свои нехитрые расчеты. Впрочем, пересчитывать было нечего: две недели прошли, он убедился в этом еще накануне и трижды перепроверил все по календарю. Да, две недели истекли, а это означало, что долгожданный день настал.
Ровно в восемь часов по московскому времени Клим Зиновьевич Голубев занял свое рабочее место. Где-то в глубине освещенного люминесцентными лампами обширного помещения противно задребезжал звонок, громко щелкнуло реле, лента конвейера конвульсивно дернулась и пришла в движение. Рабочий день начался. Голубев отработанным до автоматизма движением вскрыл первую в этот день картонную коробку и начал одну за другой сноровисто вставлять в гнезда ленты пустые темно-зеленые бутылки с длинными, узкими, слегка искривленными для удобства наливающего горлышками.
Негромко позвякивая от мягких толчков направляющих роликов, бутылки длинной вереницей поползли к дозирующему автомату. Мимо прошел сменный мастер Егоров – бывший ученик Клима Зиновьевича, двоечник и лоботряс, так и не сумевший превзойти азы неорганической химии, не говоря уже о химии органической, а теперь волей обстоятельств сделавшийся начальником своего учителя. У Клима Зиновьевича были – или ему казалось, что были, – все основания считать Антона Егорова большой сволочью, однако, когда мастер приветственно кивнул, Голубев кивнул в ответ и даже заставил себя улыбнуться.