Страница 70 из 96
- Почему ты выглядишь, как клоун в цирке? И ответь, зачем, зачем ты храм божий рушишь?
В храме вновь устанавливается тишина. И я готов поклясться, что слышу в ней ядовитый смех Тамары, которая из церковной лавки ведет подрывную деятельность против пономарей.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Я стою, переминаясь с ноги на ногу. Мне стыдно, как никогда в жизни, и я не могу придумать слов, чтобы оправдаться. Сергей Алексеевич, желая разрядить ситуацию, освобождает меня от ноши, толкает в "наш угол" и становится так, чтобы вся мощь гневного настоятельского взгляда падала на него. В результате заслуженное изгнание так и не происходит: вероятно, потому, что начинается литургия верных, и настоятель занят.
- Возьми кадило, иди, подай о. Димитриану! - спустя некоторое время говорит Сергей Алексеевич, обтирая мои руки влажной салфеткой, - старайся, простят!
- А зачем ты мне руки обтер? - удивленно спрашиваю я.
- Так благоговейнее! - уверяет Сергей.
Я пожимаю плечами и подаю кадило дьякону. Неожиданно настоятель спрашивает:
- Ну - ка, напомни, когда тебя рукоположили?
- Меня? - диву даюсь я, - батюшка, что вы!
- Тогда почему ты так стоишь у престола, как священнослужитель?
Я отпрыгиваю к стене и вжимаюсь в нее, думая стать незаметным.
- Перестань баловать! - грозит настоятель пальцем, - отстранись, не ты платил за эту роспись, не тебе на ней и лежать!
Я отстраняюсь, и превращаюсь в малозаметное существо, не смеющее дышать.
- Вот так, уже лучше! - одобряет мой вид о. Мефодий.
По возвращении в "наш угол" я случайно наступаю на подол стихаря, от чего нижняя пуговица с треском отрывается и куда-то улетает.
- Ты чего нам новую вещь портишь? Этому стихарю всего тридцать лет! И за эти года, с него даже нитки не упало! - Возмущается Сергей Алексеевич.
- Ага, скажешь тоже, новая вещь тридцатилетнего возраста! Да со стихаря пыль стряхнуть страшно, швы разойдутся! - недовольно бурчу я.
- Для храмовой утвари, не срок! У нас есть стихарь, которому более ста лет. Так никто не верит, пока на изнанке печать с царским гербом не увидит. - Говорит Сергей Алексеевич.
- Поносить дозволишь? - рассеяно спрашиваю я, взглядом разыскивая пуговицу.
- Нет, я его достаю только на Пасху. В нем особый дух есть, в нем люди, очень сильные верой, хаживали. Таким, как мы, до них далеко! - говорит Сергей Алексеевич, и вручает мне красивый латунный кувшин с большим подносом.
- Это еще зачем? - озадаченный, спрашиваю я.
- Иди, батюшки должны перед причастием руки омыть! - отвечает Сергей, подавая мне еще и полотенца, - синее для настоятеля, красные батюшкам. И не перепутай!
Я не слышал о такой практике, иду неуверенно, но как оказывается, что все верно: о. Мефодий сам торопит меня, подзывая жестом. Я подхожу и лью из кувшина ему на руки. После того как вода стекает с его пальцев, он забирает у меня полотенце. Глядя на настоятеля, я вижу, что он о чем-то задумался, и поворачиваюсь к стоящему справа о. Андрею. Тот с готовностью подставляет руки под струю воды. В этот момент мне на затылок падает полотенце, метко брошенное настоятелем, и я слышу его голос:
- Я благословлял тебя идти дальше?
Зрачки о. Андрея вздрагивают, и он испуганно смотрит на о. Мефодия. А мне становится совсем нехорошо. Я начинаю отчаянно жалеть, что согласился пожить Женькой жизнью. Такой цепочки злоключений за одно утро, со мною еще никогда не случалось. А ведь до конца службы еще очень и очень далеко!
После причащения священнослужители чинно подходят к специальному столу, на котором нашими стараниями уже приготовлены просфоры и корцы (небольшие чаши для питья, используемые в храмах) с запивкой, состоящей из кагора, сильно разбавленного кипятком. Настоятель испивает первым, священнослужители следуют за ним, соблюдая возрастную очередность. О. Мефодий, подумав, наливает в пустой корец вина, и подзывает меня, держа сосуд и просфору на ладони.
- Потребишь? - спрашивает он.