В твоей голове

Ах, все бы отдала, чтобы уехать с ними. Но у меня ничего нет, чтобы им предложить.

Снова зашла медсестра и проверила температуру на градуснике. Наверное, она была немного выше нормы, потому что добрый лоб медсестры стал немножко нахмуренным.

Веснушка. Счастливая Веснушка. На прошлый день рождения ей подарили кукольный домик для Барби, и саму Барби. С длинными ногами и волосами. Это, наверное, стоило безумных денег, и где ее родители смогли найти этот все это, непонятно, я даже в магазинах такого не видела. Иногда я разглядывала витрины с игрушками, когда никто не видел. Я и у Веснушки этот домик, на самом деле, не видела, так как она не позвала меня на ее день рождения, а если бы и позвала, я бы вряд ли пошла. Я чувствовала, что ее мир другой, и мне не стоит в него заглядывать. Там мне не место. Зато ее подружки к ней приходили, и потом они  еще недели две наперебой рассказывали, какой расчудесный у нее кукольный домик и какая милая и натуральная там стоит мебель. Диванчик, и настоящая кухня с кастрюльками и крышечками, и даже шкаф с настоящей одеждой. Одеждой для Барби. У нее был свой шкаф для одежды. Немыслимо. А мне большинство одежды доставалось от старшей толстоватой двоюродной сестры, и для того, чтобы ее разместить, мне не нужен был целый шкаф. Достаточно было пары стульев, ну и крючок в прихожей. Я всегда была чистой и опрятной, я не жалуюсь, но мне всегда хотелось самой выбирать себе одежду. Но это удается мне крайне редко. Брату везет. У него нет старших родственников одного с ним пола, и от меня он не мог ничего донашивать, кроме шарфов-варежек и, иногда, теплых свитеров. Если они были нейтральных оттенков. А они всегда у меня были нейтральных оттенков, каких-то голубовато-серых, таких, которые не маркие. Брат, конечно, визжал, что это все девчачье, и что меня уже во всем этом видели, но с каждым новым переездом эта его уловка переставала работать. И ему, конечно, чаще доставалась возможность выбора. Хитроумный мальчишка, пользуется своим положением, надо будет отобрать у него его бумажную лодку, обмазанную воском для непотопляемости, и одной пустить ее по ручьям. Только вот выйду отсюда, я ему покажу. Вот он заревет! Так ему и надо. Я тоже в прошлый раз ревела, когда случайно прожгла куртку о горячую дверку домашней печки. Я в тот день повесила ее не на крючок, где ей положено было висеть после школы, а на ручку входной двери, которая при распахивании иногда соприкасалась с печкой. А ее как раз только что затопили. И ревела я не потому, что мне было жалко эту несуразную куртку. А оттого, что мама подумала, что я сделала это специально. Специально прожгла. Я бы никогда так не поступила! Я знала, как тяжело достаются нам вещи. И хоть и ненавидела всей душой эту куртку-палатку, в которую бы три штуки меня влезло, больнее всего мне было от того, что мама поверила брату, который сказал, что я сделала это нарочно, чтобы не носить ее.

Ну признайся, что ты сделала это специально! Скажи им правду!

Нет!

Не ври. Ты ненавидела эту куртку и теперь родителям придется достать деньги из шкатулки, и купить тебе новую. Деньги, которые они собирают для того, чтобы купить, наконец, собственное жилье. Чтобы вы могли больше не переезжать с места на место. А ты разрушаешь эти планы. Ты виновата во всем. Ты. Если бы не ты, они с братом могли бы жить счастливой жизнью.

Нет! Я не виновата ни в чем!

Виновата. Ты знаешь это. Врунья.

Мне стало хуже. Подурнело. Тошнота подкатила к горлу и вот-вот готова была выйти наружу.

Вновь вошла медсестра и принесла сладкий сироп  в ложечке. Даже лекарства здесь были вкусными. Здесь я чувствовала себя маленьким ребенком, о котором заботятся. Я хотела остаться здесь подольше. Только чтобы мне принесли книжки. Без них слишком много мыслей крутилось в моей голове, и от них становилось хуже. И этот голос. Он преследует меня с тех пор, как я себя помню. Сначала он был слабым и тихим. Что-то шептал иногда. Но чем старше я становлюсь, тем громче становится он. Нельзя никому говорить, что я его слышу. Он так мне говорил. Наверное, он прав. Нельзя привлекать к себе внимание. Надо иногда прислушиваться к нему, хотя он чаще всего злой и ругает меня. Меня часто ругают. Но хуже всего он. Он говорит мне такие вещи, которые задевают меня больнее всего. Он не притворяется. Он не боится осуждения окружающих и не ждет удобного момента, чтобы высказать мне то, что думает обо мне. Он говорит везде и в любое время суток. Сначала он меня пугал. Сейчас уже нет. Иногда становится тише, переходит в шепот, иногда замолкает ненадолго. Особенно в те моменты, когда я увлекаюсь чем-то и забываю о нем. Когда читаю, рисую, тихонько пою, когда одна остаюсь одна дома, или когда усиленно занимаюсь уроками. Когда в моей голове нет сценариев, связанных со мною лично. Но как только они появляются, он начинает вмешиваться. И указывать мне на мое место. И мне всегда кажется, что другие тоже его слышат. Первое время я оглядывалась по сторонам и всматривалась в реакции окружающих. Было очевидно, что они ничего не слышат. Только я. Он такой четкий, громкий и его тон не допускает никаких возражений. Мне сложно ему сопротивляться, особенно, в те моменты, когда он злится на меня и начинает кричать. Я всегда боюсь, что кто-нибудь все-таки сможет его услышать, и делаю так, как хочет он. Когда я вырасту, я, наверное, смогу от него избавиться. Надо просто потерпеть. Скоро все изменится.

Нет. Это никогда не изменится.

Глава XVI

В тот день она больше никуда не выходила.