Путями ветра

Как же случилось, что прибыв в этот благоуханный вертеп по делу, имевшему касательство исключительно до моего предусмотрительного и многоопытного наставника и его высокопреосвященства кардинала Джованни, оказался я наедине с этой опасной женщиной так надолго, что все больше и больше мною завладевало убеждение, что мне надлежит исполнить любое ее пожелание, каким бы тягостным и суровым бременем не легло оно на мою душу. Ибо герцогиня Лучия представлялась мне созданием глубоко страдающим и несчастным, невзирая на всю беспутную роскошь, ее окружавшую и напоминавшую драгоценную оправу, своим блеском не способную затмить безупречную чистоту адаманта.

– …я хочу, чтобы ничто не помешало тебе начать и завершить работу над этой рукописью. И даже если что-то станет к тому препятствием, я желаю чтобы ты немедля известил меня об этом, дабы я оказала тебе всю возможную помощь… а я могу многое, Джузеппе, очень многое…

Вот как далеко зашел наш разговор с герцогиней, пока я стоял посреди залы, а она кормила с руки пестрых птиц, чирикавших в клетках, словно души, лишенные возможности освободиться из плена, в который они однажды попали благодаря своей доверчивости и заблуждениям. Надобно добавить и пояснить здесь, что за время своего пребывания в монастыре я освоился с ремеслом переписчика и, как правило, братья с гораздо большей охотой мне, нежели кому-либо другому, поручали делать самые ценные копии. Должно быть, преувеличенные известия о моих способностях распространились далеко за стены обители и достигли даже Бенмарте. Иначе откуда было знать госпоже о том, что я могу оказать ей подобную услугу… Так по наивности своей полагал я, вглядываясь в колдовские глаза синьоры Лучии, и лишь позже перед самой смертью моего наставника стало мне известно, что это никто иной, как он сам сообщил ей о том, что привезет с собою весьма сведущего в письменном деле послушника.

– Да, ваша светлость, так и будет, если позволят отец Андреа и устав нашего ордена и если не случится мне совершить нечто неугодное воле Господа.

– Воля Господа тут абсолютно ни причем, – она взяла со стола зеркало в серебряном переплете и принялась покрывать кармином свои полные напоминавшие сочные плоды гранаты губы.

Я вздохнул и лишь поклонился в ответ.

– Я желаю, чтобы ты это сделал, даже если рухнут небеса. Так, кажется, говорил кто-то из язычников? Никогда еще ни одна книга не казалась мне более занимательной, чем эта. И я хочу, чтобы она была приведена в надлежащее состояние. Я слыхала, что из Константинополя ее доставил морем один венецианский купец, а точнее разбойник… и среди строк, над которыми ты будешь трудиться в тишине твоей кельи, крови пролито больше, чем нужно было бы, чтобы наполнить вот это озеро, – она указала зеркалом на окно, за резной решеткой которого поблескивало озеро весьма обширных размеров, – но тебя это не должно волновать.

Тут она умолкла, и во время долгой паузы не было слышно ничего, кроме шелеста ее одежд и веселого пения птиц, насытившихся благодаря ее заботам. Герцогиня открыла дверцу клетки и одна из птах выпорхнула сквозь дверцу и села ей на плечо, но она не попыталась тут же возвратить ее в неволю, точно и не боялась, что крылатое создание может испортить ее прекрасный наряд, а, подойдя к окну, позволила пленнице улететь в прохладную густую зелень сада.

И тут я заметил, что глаза сеньоры Лучии стали влажными, как озеро, на которое они смотрели в тот миг. Должно быть, она едва сдерживалась от слез, а то, что сказала она после, только еще больше утвердило меня в мысли о том, что ее светлость знала или догадывалась так или иначе о печальной судьбе, что была уготована ей из-за предательства возлюбленного ее кардинала Джованни.

– Довольно ей томится здесь… приходит пора, когда каждый из нас заслуживает права на свободу.

– Душа всегда страждет, ваша светлость, такова участь человеческая, – осмелился возразить я ей.

– Моя душа страждет узреть плоды твоих трудов, Джузеппе, – она отвернулась, и я невольно залюбовался изгибом ее открытой длинной шеи и плечами не менее белыми и гладкими, чем у статуй, заполнявших ниши вокруг, – Так вот я буду раз в месяц присылать гонца в монастырь, дабы узнавать новости, которые ты захочешь мне передать, а также для того, чтобы забрать свежие списки, за сохранность коих ты отвечаешь головой.

– Да, ваша светлость.

– Я довольна твоими ответами, вижу, что ты молод, но на твою честность и готовность служить можно положиться. Я поговорю с кардиналом, чтобы твои усилия не остались без награды в дальнейшем. Тебе лишь придется подумать хорошенько, чего ты хочешь.

Как мог я сказать ей тогда правду, протачивавшую подобно червю дорогу в моем сердце. Ничто не казалось мне более желанным, чем ее поцелуй, хоть в то время я и не осознавал, что мог он стоить мне жизни, ибо эти полные жизни губы уже несли на себе печать погибели.

Однако она пожаловала меня только своей улыбкой и кошельком серебряных монет, кои должны были быть пожертвованы на нужды обители, а также еще одним бесценным подарком, который и велела спрятать подальше от любопытных взоров. И на том она и покинула меня, так что мне запомнилась ее стремительная легкая походка и золото волос, блеснувшее еще раз в темном проеме, когда луч солнца упал ей вслед сквозь приоткрытую оконную раму. И лишь только герцогиня исчезла, как возвратился отец Андреа и велел мне приготовиться к встрече с кардиналом.

В тот же день, решив все дела, приведшие нас в Бенмарте, мы с отцом Андреа отправились назад, и он был премного доволен, вероятно, получив от его высокопреосвященства заверения о помощи и протекции в будущем. Но вскоре случилось то, о чем я и по сие время вспоминаю с превеликим ужасом и отчаянием.

На второй день пути, когда мы остановились в трактире, где уже бывали прежде, отцу Андреа сделалось плохо, и так простонав всю ночь, к утру он скончался у меня на руках. Но прежде, чем его душа рассталась со своей смертной оболочкой, он обратился ко мне с покаянным признанием, что не случайно взял меня с собой и что по желанию герцогини Лучии, он привез меня к ней, дабы я получил от нее для создания копии рукопись, представляющую огромную ценность и подвергающуюся опасности быть изъятой и уничтоженной по распоряжению Святой Инквизиции, поскольку содержалось в ней слишком много сведений о нечестивых нравах древности.

– Береги себя и это сокровище, сын мой, – сказал мне напоследок отец Андреа, – никто не должен знать, что ты везешь его с собой, и среди братьев не доверяй никому этой тайны.

Еще не зная, что за греховное сочинение я держу в своей суме, я уже трясся от страха, когда он испустил дух.

Пришлось мне заплатить хозяину постоялого двора, чтобы тот немедля послал кого-нибудь из слуг известить о случившемся несчастии братьев, дабы они могли доставить тело нашего настоятеля в обитель и похоронить его так, как он сам завещал, на земле монастырского кладбища.

Столь прискорбные события и скоропостижная смерть отца Андреа так потрясли всех нас, что никто не успел опомниться прежде, чем распоряжением из Рима был назначен новый глава нашей общины, и во многом был он гораздо хуже покойного отца Андреа.

Напрасно ожидал я гонца от ее светлости, герцогини Лучии, чтобы обратиться к ней с просьбой оградить меня от возможных преследований со стороны нового настоятеля – отца Биндо, но ни гонца, ни каких-либо известий от нее так и не приходило.

Наступила зима, а в тот год она выдалась на редкость ненастной и холодной, так что и речи быть не могло о том, чтобы покинуть обитель раньше начала марта. И вот, продолжая выполнять со всем рвением свои обязанности и предаваясь молитвам не менее горячо, чем раньше, я все же осмелился заняться предосудительной работой, которую приходилось мне скрывать ото всех, включая и моих братьев. И если бы кто-либо из них донес отцу Биндо о том, чему посвящал я свои бессонные ночи, когда все думали, что я истязаю свою плоть бичеванием, думаю, не суждено было бы мне миновать костра. Но вот чему научился я довольно скоро, так это совершать два дела одновременно – покуда язык мой громко читал молитвы, коих я знал наизусть превеликое множество, я успевал не только разобрать, но записать все то, что видели глаза мои в свитке, который я хранил между камнями под самым потолком моей кельи. Единственный, кто еще мог бы выдать меня, – это старый требник, доставшийся мне в наследство от отца Андреа. Его-то, пожертвовав его святым содержанием, я и использовал вместо хранилища, в котором держал все то, что мне удавалось переписать при свете сальной свечи, немилосердно чадившей и дававшей слишком мало света, его же использую я и сейчас для своей последней исповеди.