Страница 25 из 69
Когда Кимбли в очередной раз возвращался со встречи с Карлом, он зашёл не в привычный цветочный магазин, а в тот, который был по дороге — в витрине стояли чудесные белые лилии, и Зольф решил, что они прекрасно подойдут к интерьеру спальни Леонор. Войдя и посмотрев на цветочницу, он поджал губы — и вновь родной мир передавал ему пламенный привет: за прилавком стояла женщина, которая так же скромно улыбалась, как та, чью фотокарточку с сентиментальными слезами в углах глаз прижимал к груди некогда его сослуживец Маэс Хьюз.
— Доброго вам вечера, — Кимбли вежливо поздоровался, снимая шляпу. — У вас чудесные лилии. Не могли бы вы завернуть их в газету для меня? Пусть неблизкий, а на улице сегодня ветренно, — он улыбнулся.
Цветочница посмотрела на гостя, которого видела впервые. Пожалуй, судя по одежде и выправке, предупреждать его о том, что лилии подорожали, было необязательно: он мог позволить себе подобную роскошь. Зольф же и правда мог её себе позволить: во-первых, жалование специалиста его уровня не шло ни в какое сравнение с жалованием его машинисток, во-вторых, приютившая его семья была крайне зажиточной и уважаемой, в-третьих, у канувшего в лету Вольфа Кимблера была пусть и небольшая, но своя квартирка в неплохом состоянии, которую Кимбли достаточно удачно сдал.
Пока женщина промакивала полотенцем стебли и заботливо заворачивала «три самые красивые лилии», как попросил новый покупатель, Зольф успел поговорить с ней о погоде и о начале весны, выяснить, что зовут её Грейсия (что, кажется, совпадало с аместрийским именем), пообещать, что он всенепременно вернется ещё, и оставить целых десять пфеннигов на чай.
Он уже собирался уходить, как в лавке появилась белокурая женщина с прозрачными глазами и, узнав в случайно встреченном мужчине нынешнего закадычного приятеля херра Хаусхоффера, она тут же перешла в наступление.
— Ах, это вы! И как вам только не стыдно! — причитала она, не обращая ни малейшего внимания ни на удивлённые глаза ничего не понимающей цветочницы, ни на закатившего глаза Кимбли. — Херр Кимблер, вы, человек, который на таком хорошем счету в обществе, вы — и снюхались с еврейкой!
Зольф никак не мог понять, в чем причина этой дурной мизансцены. Он не верил, что Анна — а это была именно она — настолько глупа, чтобы говорить подобные вещи на публику. Значит, она преследовала какую-то цель. Какую — он не понимал, и это порядком его раздражало.
— Фройляйн Анна, вас это не касается, — он надел шляпу и подошел к выходу из лавки. — Позволите выйти?
— А херра Хаусхоффера это, по-вашему, тоже не касается? — зло прошипела Анна, перегораживая ему дорогу. — Или он не в курсе и ему стоит об этом узнать?
Кимбли был готов рассмеяться. Конечно, он словно бы невзначай уже поведал Карлу о своих ближайших намерениях и точно знал, что кому-кому, а не Хаусхофферу осуждать его за подобный выбор. В этой честности Зольфа был свой расчёт. Он был уверен, что евреев не сегодня-завтра превратят в козлов отпущения, а то и объявят вне закона. И оформлять связь добропорядочного немца Зольфа Кимблера с Леонор Шварц стоило заранее и с санкции того, у кого и самого было рыльце в пушку(1). Тогда выйдет старый и добрый принцип, что все равны, но некоторые, пожалуй, равнее прочих.
— Фройляйн Анна, — он почти любовно посмаковал её имя на языке, — прошу вас, дорогая, если вы так ревнуете — делайте это молча, — Кимбли проскользнул мимо опешившей Анны, повернулся и приподнял шляпу на прощание. — До свидания, фройляйн Грейсия, прошу прощения за неудобства!
— Хам! — крикнула вслед удаляющемуся Зольфу покрасневшая Анна.
Грейсия едва сдержала улыбку — ей показался очень симпатичным её новый покупатель не только из-за вежливости и чаевых. В последнее время она слышала слишком много плохого о евреях и цыганах, и ей было отчего-то очень приятно, что вежливый и хорошо одетый молодой человек женится на еврейке и несет ей в подарок «три самые красивые» лилии.
*
— Зелёный дракон, — задумчиво протянула Ласт, нахмурившись. — Выходит, они убили Энви.
Зольф не верил, что даже гомункул мог остаться в живых, если всё, что рассказал Хаусхоффер, — правда. И, разумеется, если всё правильно понял. Но подтверждать свои опасения Ласт Кимбли сейчас хотел меньше всего на свете.
— Подожди делать такие выводы, — он выудил из ведра со льдом бутылку игристого вина. — Может, профессор что не так понял. Или знал не всё. Тем более, в тот день он был ранен… Несерьёзно, но тем не менее. Рано хоронить твоего брата. Мы, между прочим, тоже по такой логике давно мертвы.
Она сделала глоток вина из протянутого ей Кимбли бокала и откинула назад роскошные волосы, рассматривая Зольфа. Он ей нравился: умный, честный, интересный собеседник. Сейчас он тоже не врал — но оперировал фактами так, что ситуация, казавшаяся ей безвыходной, заиграла новыми красками. То ли он дарил сейчас ей ложную надежду, то ли заботился о её чувствах…
Как-то раз, в одну из жарких ночей, она спросила его, каково ему, человеку, делить ложе с гомункулом. Он хрипло рассмеялся и в ответ поинтересовался, каково ей, самому Совершенству, отдаваться серийному убийце и психопату. Больше она к своему вопросу не возвращалась, хотя, вспоминая дело Кимбли ещё в Аместрисе, в военной библиотеке, она часто думала: он с ней потому что здесь и сейчас это чертовски удобно — когда есть и крыша над головой, и пропитание, и союзница, и возможность реализовать собственную похоть — или потому что он фетишизирует её как гомункула, как идеальную форму жизни, превосходящую человека? Или этот психопат влюблён своей особенной маниакальной влюблённостью?
Несколькими минутами позже она уже ни о чем не думала — она ощущала, как пахли лилии, как скользкий прохладный шёлк её же шарфика лёг на веки, как Зольф горячо шептал на ухо просьбу не снимать повязку с глаз. А Ласт и не хотелось. Она знала — он изобретателен; и ей было интересно. Она не видела, как Зольф быстрым ловким движением отправил себе в рот ледяной осколок, но чувствовала на внутренней поверхности бедра холодное прикосновение его влажного языка и обжигающее дыхание; она хотела, чтобы эти прикосновения сместились. Ласт попыталась направить его, попыталась сама изменить положение, но он усмехнулся и продолжил эту сладкую пытку, крепко удерживая её рукой. А когда, наконец, едва коснулся вновь ледяным кончиком языка влажной вульвы, Ласт провалилась в бездну наслаждения, с её губ сорвался громкий стон, и Зольф, ощутив прилив страсти, впился в неё горяче-ледяным поцелуем, наслаждаясь вкусом и запахом.
Пока она отходила от очередной волны, в которой вся её суть разлетелась многоцветным фейерверком под прикосновениями бывшего подрывника и сейчас собиралась заново воедино, он не давал ей шансов, заполняя собой, жадно лаская руками изгибы её тела, пышную грудь; татуированные ладони соприкасались с твёрдыми розовыми сосками. Она почти закричала, но одна из ладоней легла ей на губы, от чего кричать Ласт захотелось ещё громче и все ощущения обострились стократно. Он нервно вздрогнул, когда она впилась ногтями в его спину, расцарапывая бледную кожу: он не виделся с ней в Аместрисе, но знал, что её когти — абсолютный клинок. Там это могло бы стать финалом его странной жизни, но происходящее здесь — лишь сиюминутная маленькая смерть.
Когда он, ненадолго обессиленный, откинулся на подушку, Ласт, сняв повязку с глаз, как кошка выгнула спину, прижалась к нему всем телом, словно пытаясь оставить на нем свой неповторимый запах ванили; целовала искусанными в моменты особого удовольствия губами его шрамы на животе и полупрозрачную тонкую кожу в паху. Теперь настала его очередь пытаться направить её к вновь восставшей плоти, жаждущей ласк; а она мстила за своё томление, смеялась грудным смехом, пока Зольф, сходя с ума от желания, хватал её за роскошные волосы, чтобы скорее получить вожделенное. Ласт знала, что в такие моменты достаточно лишь раз нежно провести языком по бархату головки, чтобы Зольф забился в оргазме, и охотно удовлетворила его желание. Ласт знала, что он, удивительно брезгливый во многих вопросах человек, страстно и требовательно поцелует её после того, как она, похотливо облизывая яркие губы, примет в себя последствия его наслаждения. Наслаждения, подаренного ею. Той, кого он дрожащим от возбуждения голосом называл «моё Совершенство», кого он прижимал к себе так жадно и властно, нежно и трепетно.