Страница 46 из 67
— Открыть дверь, руки за голову, выйти! Гестапо!
========== Глава 15 ==========
Они стояли в коридоре, у самого входа, едва успев натянуть исподнее, пока их обшаривали. Готтфрид почему-то некстати вспомнил о том, что Тило ночью говорил что-то об антипартийной агитации. Что, если сейчас Марию обыщут и обнаружат что-то из этого? Он вовсе не беспокоился о себе — он-то ничего и не знал. Но что будет с ней?
— Готтфрид Веберн, — один из гестаповцев, судя по знакам отличия, оберштурмбаннфюрер, смерил его взглядом. — Развлекаетесь?
Готтфрид смешался и уставился в пол. Что ему было ответить?
— Документы предъявите.
Готтфрид вздохнул и неопределенно махнул рукой в сторону комнаты:
— Там…
— Пройдемте.
Их втолкнули обратно. Ему подставили колченогий стул, и теперь он сидел в залитой светом комнате в одном белье и чувствовал себя просто кошмарно. Гестаповцы пролистали его партийную книжку, хмыкнули при виде смятой простыни, все еще хранившей их тепло и их запах, и брошенных на тумбочку презервативов.
— Это вы здесь устроили драку с оберайнзацляйтером Бруно Штайнбреннером четвертого дня?
— Так точно. Никак нет! Видите ли, это он устроил драку со мной.
— Уведите женщину в другую комнату! — приказал оберштурмбаннфюрер.
— Позвольте мне хотя бы одеться! — возмутилась Мария.
— Об этом надо было думать раньше, — отрезал тот. — Быстро!
Дверь за ними захлопнулась с громким стуком.
— Итак, — оберштурмбаннфюрер подтянул табуретку и сел напротив Готтфрида — нос к носу. — По нашим данным, вас разняла охрана. Верно?
— Так точно, — подтвердил Готтфрид.
— В этой охране, согласно свидетельству оберайнзацляйтера Штайнбреннера, были люди с определенным недугом. Что вы можете об этом сказать?
— Я уже говорил об этом херру хауптберайхсляйтеру Малер. Я не видел. У них были прикрыты лица, у меня перед глазами плыло. Может, они и были с недугом, может — нет.
— Что вам известно о зараженных? — оберштурмбаннфюрер почти коснулся своим лбом лба Готтфрида.
— Простите, уважаемый оберштурмбаннфюрер… — Готтфрид замялся.
— Фукс, — выплюнул тот. — Оберрегирунгсрат Фукс, попрошу.
— Оберрегирунгсрат Фукс, — поправился Готтфрид — он не знал системы званий гестапо, — прошу меня извинить. Я давал подписку о неразглашении…
— Можете ею подтереться, — грубо оборвал его Фукс. — Это дело государственной важности. Выкладывайте, Веберн.
— Извините, — тихо, но твердо проговорил Готтфрид. — Я не хочу проблем. Дайте мне официальную бумагу с разрешением передать эти сведения в ведомство тайной полиции, и я опишу все в мельчайших подробностях. Но пока… — он виновато развел руками.
Руки, впрочем, снова вспотели. Готтфриду не доводилось сталкиваться с гестапо в подобной обстановке, все его общение с этим ведомством сводилось к паре формальностей. И он понятия не имел, насколько далеко простираются их полномочия.
— Молодец, — зло усмехнулся Фукс. — Можно было обойтись в частном порядке. Теперь вас вызовут повесткой, Веберн.
— Как скажете, — миролюбиво согласился Готтфрид. — Всегда рад послужить Империи.
— А что вы делали здесь?
— Я обычно хожу сюда поесть, — пояснил Готтфрид. — Мы с моим давним другом набрели на этот бар совершенно случайно. Нам понравилось.
— Я вижу, — сардонически отозвался Фукс, кивнув на постель.
— Это законно, — возразил Готтфрид.
— Законно, конечно, законно, — пробормотал Фукс с явным выражением недовольства на хищном лице. — Только теперь доношу до вашего сведения, что весь персонал бара “Цветок Эдельвейса” будет тщательно проверяться нами на антиимперскую деятельность.
— А что… Неужели есть основания? — Готтфрид состроил озабоченное лицо.
— Вас это не касается.
— Ограничения в посещении? — сердце сделало кульбит и подпрыгнуло куда-то к горлу.
— Пока — нет, — Фукс нахмурился. — Если что, вас известят. Хорошей ночи, — он ухмыльнулся. — Если ваша подруга чиста перед законом, ее вам тотчас же вернут.
Он резко встал и пружинисто направился к выходу.
— Вас вызовут повесткой, Веберн.
— Я вас понял. Буду ждать, — вежливо ответил Готтфрид.
Фукс хлопнул дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка. Готтфрид вытер мокрые руки прямо о трусы и бессильно опустился на кровать. Хотелось одеться и сейчас же пойти на поиски Марии, прокричать, что она чиста перед законом, как и он сам — и даже чище, потому что она не приволакивала в лабораторию дневника, не прятала его в кейсе под поддельной печатью. Вырвать ее — беззащитную, полуобнаженную — из лап этих не людей — машин в форме, машин, что, как он всегда думал, стояли на страже их и его спокойствия. А теперь разбивших это самое спокойствие, оказавшееся на диво хрупким. Верно говорила мать — когда у человека чиста совесть, ему бояться нечего. А Готтфрид боялся. До мокрых рук, до дрожи в пальцах, до сведенной челюсти.
Осознание было как гром средь ясного неба. Он — преступник. Он не просто заигравшийся мальчишка, увлеченный ученый. Он покрывает зараженных и фюрер весть что воротящего Барвига; он прячет то, что должен был сразу задекларировать. Он вышел на торги с зараженными вместо того, чтобы стоически принять собственную участь, он был готов предать Империю.
Он был опорой и надеждой Имперской науки. А теперь…
Его размышления прервало появление Марии. Бледная, встрепанная, она была крайне взвинчена и находилась, похоже, на пороге самой настоящей истерики. Он вскочил навстречу ей.
— Готтфрид! Ты в порядке! — она закрыла дверь на ключ и бросилась ему на шею.
— Все хорошо, нам нечего бояться, — Готтфрид гладил ее по содрогающейся в рыданиях спине. Он резко ощутил себя сильным, важным, ее опорой и островком спокойствия.
— Они ужасно бесцеремонны! Ты представляешь, они хотели обыскать мою комнату!
— А ты? — он застыл.
— Я предложила им пройти и сделать это немедленно! Мне нечего скрывать! То, что я — непартийная, не значит, что я преступница! Да, у меня есть оружие, но знаешь, сколько тут всякого случается?
— Все хорошо, Мария, все хорошо, — Готтфрид поцеловал ее в скулу.
— Барвиг, — она отпрянула и сжала тонкими руками виски. — Я надеюсь, он успел подготовиться… Если они их… Ох…
Готтфрид не знал, что сказать. Он, конечно, был почти на все сто уверен, что Алоиз передал Барвигу о том, на что способен Штайнбреннер, но что, если тот забыл? Увлекся своей Магдалиной и забыл. Ему снова стало не по себе — вот чем он занимался? Снова покрывал преступный сговор? Закон есть закон, и сочувствие к унтерменшам — порок, вовсе недостойный партийца!
— Готтфрид, — она испуганно посмотрела на него — прямо в глаза. — Что с нами будет?
— Ничего, — он пожал плечами. — Ты здесь работаешь. Ты, пусть и не партийная, но гражданка Арийской Империи. С чего бы что-то должно быть?
— А ты… — она прикусила губу.
— Я — тем более, — рассмеялся он.
— Ах если бы это было правдой, — она мечтательно зажмурилась.
— Это правда! — горячо ответил Готтфрид, уже не понимая, кого из них он в этом убеждает. — Пойдем спать?
— Я теперь не засну.
— Я, верно, тоже.
*
Воскресный день тянулся, точно безвкусный кисель. Страх, прочно засевший в самом нутре Готтфрида, отравлял ему все: и завтрак, и осознание необходимости уделить время работе, и, что того хуже, даже минуты близости с Марией. Она тоже была странно притихшая, ее глаза бегали, и порой казалось, что она вот-вот заплачет.
После обеда Готтфрид, сославшись на работу, все-таки поехал к себе, пообещав вернуться к ночи. Алоиз так и остался обхаживать Магдалину — Штайнбреннер куда-то исчез, оставалось лишь надеяться, что надолго, а лучше бы — навсегда.
Систематизация результатов по бомбе оказалась на удивление спорой и продуктивной, и то хлеб — было с чем назавтра идти к Малеру. С инструкциями возни вышло не в пример больше, но к вечеру с основным массивом работы Готтфрид все-таки разделался, и со спокойной душой вновь направился в “Цветок”.