Страница 37 из 67
Он вышел, полы белого халата взметнулись за ним, точно крылья. Готтфрид осмотрелся — он сидел посреди абсолютно белого помещения. Пахло антисептиками и прокварцованным воздухом; вокруг совсем не было оттенков, кроме серовато-голубоватого, таким был оббит стул медсестры и такой была одноразовая пеленка на кушетке. В помещении совершенно не было теней — холодный белый свет, казалось, лился отовсюду, а не только из многоглазой лампы с потолка. Готтфрид всмотрелся — все-таки под стулом и под кушеткой он обнаружил намеки на тени, такие же серовато-голубоватые, блеклые. Он потер шею — все мышцы болели после кошмарного сна, голова налилась тяжестью, глаз противно и болезненно пульсировал.
Хромированная дверная ручка повернулась, и на пороге появилась девушка в белом халате. Она немного помялась в дверях, в ее больших голубых глазах явственно читалась неуверенность.
— Вы — Готтфрид Веберн? — она попыталась придать голосу больше солидности, но вышло не очень убедительно.
— Да, это я, — приветливо улыбнулся Готтфрид и запоздало подумал, что, должно быть, выглядит со своим бланшем не как благопристойный партиец, а как маргинал с нижних слоев. — Вы, должно быть, Луизе?
— Да, это я, — она деловито прикрыла дверь, еще раз посмотрела на бумаги на своем планшете — таком же серовато-голубом — и села на стул. Увереннее выглядеть, впрочем, все равно не стала. — Херр Веберн, я сейчас возьму у вас кровь, потом оставлю вам инструкции и уйду. Вот здесь, — она указала авторучкой на серовато-голубую кнопку на стене, — кнопка вызова, когда закончите, нажмете. Снимите, пожалуйста, китель и подверните рукава рубашки. Или можете снять, как вам удобнее.
Готтфрид стянул китель и повесил на стоящую у входа вешалку. Заворачивая рукав рубашки, он думал о том, что, пожалуй, это было каким-то сном. Не тягучим вязким кошмаром, от которого он проснулся на рассвете — просто обычным таким сном. И эта почти лишенная красок комната, и Луизе, с щек которой еще даже не сошла характерная для детей и подростков пухлость, и этот запах стерильности — все казалось нереальным.
— Готовы? Садитесь поудобнее, — она ловко затянула жгут на его руке, поджала губы и нахмурилась, выискивая вену. — Если станет плохо, говорите. Можете отвернуться.
Готтфрид смотрел, как густая, почти черная кровь — совсем такая же, как некогда стекала по штанине Штайнбреннера — наполняла пробирки: одну, вторую, третью…
— Зачем вам столько? — улыбнулся Готтфрид.
— Как зачем? — удивилась Луизе. — Нам надо убедиться, что вы здоровы. Посмотреть некоторые показатели, чтобы подобрать пару.
— И по каким признакам это делается?
— Я этим не занимаюсь, — щеки Луизе слегка порозовели. — Но я учусь. Там множество показателей: от вашего анамнеза до группы крови и резус-фактора. Нам нужно свести к минимуму все возможные генетические пороки и увеличить вероятность появления полезных признаков. Вот вы, например. Насколько я понимаю, у вас посредственные, если не выразиться еще хуже, физические данные, но очень высокий интеллект и неплохое здоровье. Но при этом у вашего отца была близорукость. Нам нужно подобрать вам пару так, чтобы у родни матери вашего ребенка не было никого с плохим зрением. И так далее, понимаете?
Готтфрид кивнул. Он ощутил себя племенным кобелем, кобелем отвратительной масти и экстерьера, но примерного поведения. Эдакой рабочей лошадкой, от которой можно получить таких же годных к работе щенков.
— Готово, — Луизе переставила пробирки в штатив, что-то отметила на нескольких бумагах и извлекла из кармана нечто, завернутое в бумагу. — Вот вам контейнер, он стерильный. Помоете с антисептическим мылом руки и область вокруг отверстия мочеиспускательного канала, — она кивнула в угол, в сторону рукомойника, — и наполните контейнер. Вот вам, — она открыла ключом металлическую дверку лабораторного шкафа и извлекла оттуда стопку журналов, — если будут проблемы. Как управитесь, нажмете на кнопку. Все понятно?
Готтфрид кивнул — уж яснее некуда. Когда дверь за Луизе закрылась, он взял один из журналов. С обложки на него смотрела, улыбаясь, арийская красотка в форме, позади нее реял стяг с флагом Арийской Империи. Готтфрид открыл первую попавшуюся страницу. Он впервые в жизни держал в руках так называемую “порнографию медицинского назначения”, хотя и был наслышан. Открывшиеся его взгляду фотокарточки были не чета той контрабанде, которую ему удалось как-то раздобыть. То, что было у него, теперь казалось образцом целомудрия. Крупные планы отдельных частей тел на весь разворот журнала, от того гигантские, точно принадлежали не обычным женщинам, а каким-то великаншам, вызывали не столько возбуждение, сколько трепет и суеверный ужас. На тех снимках, где были видны лица, выражения их чудовищно диссонировали с общей фривольностью поз: натянутые улыбки на губах, с которых вот-вот сорвется не сладострастный стон, а вопль “хайль фюрер!”; взгляды, ясные, без следа истомы; руки, готовые сей же миг оторваться от холеных тел, чтобы взметнуться вверх в партийном приветствии — все, совершенно все было пропитано фальшью, ложью и было совершенно ненастоящим. Готтфрид тяжело вздохнул, отшвырнул журнал и пошел мыть руки.
Процесс не шел. “Порнография медицинского назначения” вместо того, чтобы помочь, только мешала: стоило Готтфриду настроиться на нужный лад, как в тот же миг перед глазами вставало лицо Марии, а на нем было ровно то же выражение, что у девушек со страниц чертовых журналов. Готтфрид тяжело вздохнул, измерил шагами процедурную вдоль и поперек и принялся за дело заново. Если бы кто-то когда-то ему сказал о том, какие сложности выпадут на его долю в таком деле, он бы, пожалуй, обругал обидчика последними словами в лучшем случае. Но время неумолимо шло, а злополучный контейнер все еще был пуст.
В следующий раз, когда он представил себе Марию и себя в весьма недвусмысленной ситуации, ему показалось, что лицо и груди Марии покрыты язвами, как у зараженных. Потом она заявила ему, что Штайнбреннер в постели не в пример лучше его, Готтфрида. Тогда он решил вспомнить хотя бы Аннику и ее зад, но вместе с воспоминаниями о ее молочно-белых округлостях пришли и воспоминания о том, как она не желала даже смотреть на него.
Не помогало ничего: ни попытка оживить в памяти запах и вкус Марии, ни совершенно волшебные и новые для Готтфрида ощущения поцелуев той самой области, которую его заставили вымыть с антисептическим мылом. Зато когда в этот момент перед его глазами вместо лица Марии отчего-то появилось сосредоточенное лицо Вальтрауд Штайнбреннер, Готтфрид, уже было поставивший на себе крест, ощутил, что возбуждение все-таки достигло пика и накрыло его с головой.
Он с чувством выполненного долга закрыл контейнер, застегнул штаны, вымыл руки и нажал на кнопку. Почти сразу в процедурной появились Луизе и Адлер. Луизе забрала контейнер и исчезла. Адлер сел на кушетку, взял в руки один из журналов.
— Вот почему вы так долго, — хохотнул он. — Я уже несколько раз жаловался специалистам в Отдел Пропаганды и Идеологии, чтобы они пересмотрели концепцию журналов специального назначения. Еще ни один обследуемый не справлялся лучше благодаря этой макулатуре. Но они почему-то меня не слышат.
— Должно быть, их это возбуждает, — пожал плечами Готтфрид.
— Я знал, что туда берут только извращенцев, — рассмеялся Адлер и закурил. — Но чтобы настолько… Знаете, Готтфрид, шутки в сторону. Я должен вас проинструктировать. Когда придет время, вам сообщат. За сорок восемь часов до предполагаемого зачатия вам нельзя иметь половых контактов. Лучше, конечно, выдержать три-пять суток, но сорок восемь часов — это необходимый минимум. Также вам и вовсе нельзя спиртного.
— С какого момента? — Готтфрид помрачнел: он планировал этим вечером пойти в “Эдельвейс” и провести эту ночь без оглядки на медицинские предписания.
— Не пить? — переспросил Адлер. — С сегодняшнего дня. Анализы ваши мы сделаем быстро, сегодня к вечеру все будет готово. Если не будет выявлено противопоказаний, то ориентировочно на следующей неделе минимум три, а лучше пять-шесть ночей вы проведете в ЦАМе, в специальном отсеке. Либо на дому у будущей матери, это как психологи заключат. Не переживайте, мы сообщим минимум за два дня, а скорее всего, и того раньше.