Страница 22 из 67
— Приподнимите ее и переверните на спину, — скомандовал биолог. — Только осторожно. В прошлый раз один умник ее уронил, и мы боялись…
Готтфрид, с трудом преодолевая отвращение, подхватил существо со спины под плечи и под колени и осторожно перевернул. Он уже убирал руки, как костлявая кисть мертвой хваткой вцепилась в рукав его защитного костюма. Существо захрипело и раскрыло глаза.
— Спокойно, — “орел” упреждающе выставил вперед руку, чтобы Готтфрид не вздумал отшатнуться, но тот стоял на ногах на удивление твердо.
— Тихо, — скомандовал Готтфрид, отцепляя от себя костлявую кисть. — Закрой рот, слушать тебя противно.
Существо всхлипнуло и отвернулось.
— Сколько в ней плодов? — Готтфрид с нескрываемой брезгливостью смотрел на живот зараженной женщины.
— Четыре.
— И все… Такие же?
— Этого мы пока не знаем. Погодите. Мне нужно проверить их состояние.
“Орел” принялся подсоединять какие-то датчики к чудовищному животу. Готтфрид отвернулся — смотреть не хотелось.
— Ее перевернуть обратно? — спросил Готтфрид, когда биолог закончил со своими приборами.
— Сама перевернется, — махнул тот рукой.
Готтфрид с сомнением посмотрел на существо и запоздало, впервые за все это время явственно ощутил подкатывающую к горлу тошноту.
— Если в ней четыре плода… — с сомнением проговорил Готтфрид, судорожно вспоминая курс анатомии.
— Переверните, ежели вам хочется, — пожал плечами биолог. — Вообще да, переверните. Плоды давят на брюшую аорту.
Готтфриду не хотелось. Но почему-то оставить это просто так он не мог. Он принялся осторожно поворачивать существо, приговаривая вполголоса какую-то ерунду. В последний момент существо снова распахнуло глаза, посмотрело на него нечитаемым взглядом и медленно моргнуло. Из-под уродливого века выкатилась крупная слеза.
— Знаете что, Готтфрид, — “орел” засмеялся, закрывая дверь. — Если вас выставят из вашего подразделения за неподобающий моральный облик, приходите ко мне. Будете пытаться найти с ними общий язык, — он обвел взглядом помещение.
— Общий язык, — Готтфрид с сомнением покачал головой. — А что у них с интеллектом-то? Чтобы общий язык…
Он наконец-то задал так живо интересовавший его вопрос и с нетерпением, которого старался не выказать, ждал ответа.
— Сложный вопрос… — “орел” поджал губы. — Считается, что он необратимо поражен. Однако… Это еще предстоит выяснять.
— А они вообще страдают от этого всего?
— Здесь? — “орел” сощурился.
— Здесь я и сам вижу, — отозвался Готтфрид. — На… если так можно сказать… На воле?
— Не знаю. Мы наблюдаем их здесь. А вы свои выводы уже сделали. Не хотите сходить пообедать?
— Благодарю, лучше несколько позже, — уклончиво ответил Готтфрид.
— У многих поначалу пропадает аппетит, — успокоил его биолог. — Это нормальная реакция. Сейчас на выходе подпишете подписку о неразглашении. Но, думаю, мы с вами еще встретимся, Готтфрид Веберн.
*
Готтфрид стоял в душе под струями теплой воды и с остервенением тер себя мочалкой. После работки в Медэксперотсеке он ощущал себя ужасно грязным. Если с утра ему казалось, что Мария оставила свой неповторимый аромат на его коже, то теперь его всего точно покрывал слой чего-то липкого, маслянистого и ужасно въедливого. И это что-то никак не желало оттираться.
Он в очередной раз намылился — кожу неприятно защипало. Решив, что с него хватит, он ополоснулся и натянул прямо на мокрое тело казенный халат с вышитой на рукаве свастикой. Хорошо, хоть после работы подстричься успел.
По итогам дня в Медэксперотсеке ему выдали еще одну антирадиновую таблетку. Он хотел было приберечь ее и положить заместо лишней выпитой, но его обязали выпить ее прямо там, на месте. Он, конечно, попытался отговориться, что на этой неделе ему уже назначали антирадин, и он все еще должен был действовать, но местный врач решил перестраховаться, потому как, по его собственные словам, у него “не было ни малейшего желания отвечать потом за возможные непоправимые последствия для особенно ценных кадров”. Эти самые “особенно ценные кадры”, конечно, весьма и весьма польстили Готтфридовому самолюбию, и он обрел какую-то уверенность в том, что, несмотря на вчерашнюю выволочку, не снимут его с занимаемой должности. Ни за что не снимут — если не он, то кто?
Стоило спуститься вниз и выяснить, как там Алоиз, навестить Марию — где-то в глубине души Готтфрид боялся, что она больше не захочет его видеть — и наконец-то поесть. А то ведь после этого блока он так и не смог пересилить себя и пообедать. Отчаянно хотелось рассказать обо всем Алоизу, но подписка о неразглашении не просто связала его по рукам и ногам — она еще и зашила ему рот. Он не представлял себе, зачем “орел”, который, кстати, так и не представился, показал ему все это. Конечно, у ученых всегда были свои причуды, сам Готтфрид тоже охотно обсудил бы свои наработки с кем угодно из смышленых партийцев. Если бы у него, конечно, не было бы прямых указаний молчать. Как, например, сейчас, при работе над оружием N. Но Готтфриду не верилось, что то, что ему сегодня продемонстрировали, можно было вот так запросто показывать любому партийному ученому. В конце концов, сама работа там и вовсе оказалась непыльной, он ожидал куда как худшего.
Одевшись в чистое и предусмотрительно прихватив смену белья, Готтфрид направился в бар, названия которого он так и не удосужился узнать накануне вечером. Отметив, что в последнее время в его жизни появилось слишком много неизвестных переменных, Готтфрид, насвистывая, вышел на парковочную часть посадочной площадки.
Уже в полете он с досадой подумал, что хотел установить диммеры на фары ближнего света и задние фонари, но и вовсе об этом забыл. Решив, что разберется с этим позже, он вырулил на спусковую трассу и направился вниз.
В баре Готтфрида встретила Магдалина, веселая и сияющая. И тут же проводила его наверх, указав на дверь, за которой, по ее словам, коротал время Алоиз. Алоиз и правда находился внутри; он сидел на продавленной тахте и увлеченно читал какую-то книгу в затертой обложке.
— Ну доброго тебе вечера, — Готтфрид плюхнулся рядом и бесцеремонно выдернул книгу из рук друга. — Что? Сказки? — он недоверчиво покосился на друга.
Книг после Великой Катастрофы, кроме узкоспециализированных и вновь напечатанных, в Арийской Империи не водилось. Все уцелевшие старые экземпляры были уничтожены, особенно ценные научные труды — дерадизированы в специальных камерах. Более того, Готтфрид поддерживал мнение Партии о том, что современным гражданам Арийской Империи совершенно ни к чему эти пережитки прежних времен, если они не несли в себе какого-либо научно-практического значения. В конце концов, у них было телерадиовещание, филармония, спектакли…
— Ты не представляешь себе, как это, оказывается, интересно, — воодушевленно заявил Алоиз. — Что-то подобное мне мать в детстве рассказывала. Вон, почитай эту историю! Про злобного карлика, которого все почитали благодаря волшебству красавцем, неспособным на подлость! Столько он всего наворотил!
— Как Штайнбреннер?
— А потом его разоблачили, и он — ни за что не поверишь! — утонул в ночном горшке!
— Эх, я бы посмотрел, как Шайссебреннер потонет в ночном горшке, — мечтательно проговорил Готтфрид.
— Дерьмо черта с два утонет, — разочарованно протянул Алоиз.
— Ну раз тот злобный карлик утонул, может, и у Штайнбреннера еще не все потеряно?
Готтфрид положил книгу на тахту и толкнул друга локтем:
— Ну как ты провел ночь?
— Мог бы и получше, — вздохнул Алоиз. — Еще какая-то парочка неугомонная полночи спать мешала. Девица то стонала, то кричала, во-он оттуда откуда-то, — он махнул рукой в ту самую сторону, где располагалась комната Марии.
— А твои-то дела как? — поспешно спросил Готтфрид. Ему стало даже как-то стыдно.
— Я человек самодостаточный, — ухмыльнулся Алоиз. — Вон, комнату на ночь снял.
— А Магдалина?
— А что Магдалина… — он вздохнул. — Погуляли за руку, потанцевали…