Ибо прежнее прошло

— Сюда, — он толкнул её в какое-то помещение, более всего напоминавшее столярную мастерскую. Только пахло там вовсе не обработанным деревом.

Эсэсовец ещё раз осмотрел её с ног до головы с премерзкой ухмылкой на красивом, но неприятном лице, постукивая плетью по начищенному сапогу. Грубо схватил её за предплечье…

Слёзы. Рот, раскрытый в беззвучном крике. Кровь…

…крепко связал за спиной руки Ноа и, перебросив свободный конец верёвки через балку на достаточно низком потолке, резко дёрнул вниз. Руки цыганки неестественно вывернулись, ноги оторвались от земли. Боль пронзила не только плечи, но и мышцы спины. На какой-то момент ей показалось, что она не сможет даже вдохнуть.

— Считай, — глумливо протянул Кёниг, явно наслаждаясь своим положением. — Собьёшься — начну заново.

Плеть со свистом рассекла воздух. Ноа рванулась от удара, руки вылетели из суставов, причиняя невыносимую боль. В ушах зашумело.

Кёниг недовольно покачал головой, медленным шагом обошёл жертву. Приподнял за подбородок, больно сжав её лицо в сильной руке:

— Я что сказал тебе, тварь? Считай!

Цыганский мальчишка, исполосованный плетью… Кровь на полу…

В голове зазвенело от затрещины; боль в плечах перетекла на всё тело и горячо и громко пульсировала в такт участившемуся сердцебиению.

— Раз! — взвыла цыганка.

Слёз в глазах уже не было — их все выжгло в одночасье, теперь глаза казались сухими и горячими, от чего даже моргать было больно. Теперь было больно всё: дышать, шевелиться, жить…

— Два! — она сама превратилась в боль. Казалось, иначе не было никогда.

— Три! Четыре!

Вспышка. Лицо Эдварда, спасшего её от тулистов…

— Пять!

Врата…

— Шесть!.. — она зашлась в сухом кашле.

Бомба…

— Семь! — удар особенно силён, она готова молить Бога о том, чтобы ниспослал ей потерю сознания, но все чувства словно обострились. Ей казалось, что только сейчас она действительно познаёт, что такое боль. А до этого была лишь детская игра, симулятор, репетиция вползвука, и вот, наконец, грянул оркестр…

Мелодия Земли…

— Восемь… — голос прервался, стал сиплым, будто треснул серебряный колокольчик.

Глаза Чунты, отчего-то алые…

— Девять… — прошептала она.

Как у человека со шрамом…

— Громче, — Кёниг был подобен грому в ясный безоблачный день.

Она вздрогнула, от чего боль впилась в её истерзанное тело еще тысячей игл, и рвала, рвала…

— Ещё раз так прошепчешь, заново считать будешь, — его голос дрожал от удовольствия, эсэсовец дышал тяжело.

Снова свист рассекаемого воздуха разорвал тишину, а витые кожаные хвосты — кожу.

— Десять…

Прищуренные фиалковые глаза растрёпанного гомункула…

Кёниг вытер пот со лба и стянул мундир, расстёгивая верхнюю пуговицу рубашки. Затуманенное сознание Ноа отметило, что вот чем пахло в этом помещении: потом и кровью. Потом палача и кровью его истерзанных жертв.

Калейдоскоп картин в её голове, казалось, замедлил бег, словно резко оборвавшись. Она чувствовала, как стекает по её спине кровь, она слышала, как падают на грязный каменный пол и разбиваются алые капли, раскрываясь, будто цветы, при соприкосновении с твердью. Время застыло, и лишь боль удерживала её в тисках колючих объятий.

Снова свист — а как же она надеялась, что ему надоело…

Протянутая к ней татуированная ладонь…

— Что молчишь? — Кёниг ощерился, снова обойдя её, схватил за мокрые волосы и с силой рванул вверх, от чего снова всё тело пронзило болью.

Стон вышел глухой. Горло немилосердно саднило — похоже, Ноа ещё и сорвала голос.

— Заново! Ты сдохнешь, как негодная дрянь, от моей руки!

Взрыв. Смерть.

— Что молчишь, я тебя спрашиваю?! — он без размаха ударил её по лицу.

Рот наполнился солёной жидкостью, казалось, из глаз вот-вот брызнут слёзы, но слёз по-прежнему не было, а глаза горели огнём.

— Раз… — хрипло пробормотала она, когда плеть, в очередной раз просвистев в воздухе, упала хлёсткой тяжестью на её тело.

Объятия Чунты…

— Два…

Засечки на карте…

Это казалось бегом по кругу, а боль всё не уходила и предательское сознание оставалось ясным, не желая покидать измученную плоть.

— Три…

Московские подземелья…

С каждым ударом всполохами появлялись картины трёх жизней: её, Чунты и его загадочного красноглазого двойника, становилось всё непонятнее, где же её мысли, эмоции, личность, а где — они…

— Пятнадцать…

Кёниг дрожал от возбуждения. В горле эсэсовца пересохло, волосы встали дыбом, а низ живота до боли пылал огнем. Это была отличная возможность: с тех пор, как истребили цыганский лагерь, ничто не давало ему таких красок, как подобное времяпрепровождение. В борделе цыганских женщин тоже больше не было, да и там осуществлялся строгий контроль: только к женщине своей расы, только на пятнадцать минут и только в миссионерской позе — за всем этим тщательно следили. Конечно, всегда можно было заплатить за некоторую экзотику, но того, что было нужно, ему там никто не позволял даже за деньги, которых сейчас у всех было не слишком-то много. А позориться за собственные кровные, да ещё и прослыть импотентом Кёнигу вовсе не хотелось.

У Ноа будто бы обострились все чувства, мир казался таким кристально ясным через призму почти прозрачной и какой-то мажорной боли. Она услышала, как Кёниг отложил плеть в сторону; в её сердце встрепенулась надежда, что, быть может, больше не будет ещё больней. Однако, словно прочитав её мысли, он, отвязав верёвку, попросту отпустил её, от чего цыганка свалилась на холодный шершавый каменный пол, рассаживая кожу на коленях. Новая волна удушливой боли накрыла её с головой, заставляя сжаться в комок. Сердце стучало в висках.

Кёниг швырнул её, словно смятую тряпичную куклу, на верстак лицом вниз. Теперь он стоял за спиной Ноа, издавая стеклянный шелест плотной тканью. Она почувствовала его грубое прикосновение словно всем звенящим телом.

Поток искажённых лиц. Кровь на сапогах, которыми он забивает лежащего ничком и тщетно прикрывающего голову мужчину в полосатой пижаме не по размеру. Белая перчатка в крови, летящая в огонь.

А после ей показалось, что её разрывает изнутри. Что вся испытанная до этого боль, даже та, на которой победоносно грянул оркестр, оказалась предвосхищением, увертюрой. А сейчас — сейчас наступила кульминация.

В её голове будто окончательно прорвало плотину. Это был не просто поток. Это была чудовищная мешанина, в которой она полностью прекратила осознавать себя и собственные ощущения. Теперь в ней будто поселилась тысяча огней, часть из них билась в предсмертной агонии, часть веселилась — лихорадочно, как в последний раз. Единственным незыблемым островком, спасительным якорем оказывались воспоминания о блеске глаз Чунты, отчего-то отливавших красным, и его прикосновениях. Однако и эта картинка вскоре рассыпалась, когда она ощутила совершенно странное, какое-то абсолютно чужую, ни с чем не сравнимую пьянящую эйфорию, словно бы весь мир был у её ног, а она была — или был? — там властелином, единственным и безраздельным.

Кёнигу казалось, что у него ещё в жизни не случалось настолько яркого оргазма. Иной раз ему вовсе не удавалось не то что довести дело до конца, но и начать — раз за разом для того, чтобы эрекция была достаточно сильной, ему приходилось истязать жертв со всё более нарастающей жестокостью. Иногда случалось, что к тому моменту, как он был более чем готов, объект его вожделения уже умирал, что мигом сбивало весь настрой. Этот же раз оказался воистину удивительным.

Эсэсовцу было мало. Столь удачные случаи были редкостью, и он не собирался довольствоваться малым. Заглянув в глаза с присвистом дышащей жертве, он нахмурился — слишком пустым был её взгляд. Он хотел, чтобы цыганка полностью была в сознании.

— Что, понравилось? — он вылил ей на голову полведра холодной воды.

Взгляд её немного прояснился, но в нём промелькнуло нечто, напугавшее Кёнига. В какой-то момент ему показалось, что в его глаза заглянули разом все замученные им люди, и взгляд этот не сулит ему ничего хорошего. “Показалось”, — подумал он и потряс головой, прогоняя омрачившее его столь приподнятое настроение наваждение. Нет уж — сегодня он король(1) и правит бал!