Дух войны

Исаак скривился.

— Эта вряд ли расскажет. Сама, во всяком случае. Отказалась примыкать к великому движению Сопротивления?

— Сбежать предложила, — протянул Джейсон.

— Ни рыба ни мясо, — резюмировал Исаак. — Не место таким, как она, здесь.

— Кому здесь вообще место? — возмутился Джейсон.

— Сестре твоей, — Исаак серьезно посмотрел в изумленные глаза ночного собеседника. — Вот ей — ни слова.

У Джейсона даже дыхание перехватило — настолько больно отозвались слова Исаака о Ханне. А ведь он прав. Вечно солнечная, улыбчивая Ханна относилась к любым рабочим заданиям как к долгу службы. И ни разу он не видел ее печальной или задумчивой из-за того, что происходило на работе. Здесь она тоже была на своем месте: несгибаемая, исполнительная, умеющая действовать в самых нестандартных ситуациях.

— Угу, — механически отозвался Джейсон.

Мысли о Ханне были словно ложка дегтя. Но осознание того, что если в самое ближайшее время его не расстреляют и Исаак — не шпион-провокатор, то они смогут повлиять на ход этой войны, грело его душу.

*

Наиля сидела рядом с Элай — та укачивала никак не желающего успокаиваться плачущего младенца. Старика под номером пятьсот девять с нижней полки согнали на место Фируза — Наиля несколько раз ходила к охранникам, чтобы наконец его мертвое тело вынесли из барака. А до того момента несчастному пятьсот девятому, который отказывался теперь даже называть собственное имя, пришлось делить жесткие узкие нары с умершим соплеменником.

— Заткни свое отродье, — рявкнул надзиратель.

Элай всхлипнула — по ее щекам катились слезы — и принялась с остервенением укачивать ребенка.

— Заткни, я тебе сказал, шавка поганая!

— Как вы можете? — взъярилась Наиля. — Это ребенок! Он голоден!

От скудного рациона и переживаний у Элай совершенно пропало молоко. Половина обитателей барака делилась с младенцем водой и иногда тюремной баландой — пока не видели надзиратели. Однажды за такое милосердие двое женщин и один старик поплатились — их так избили, что старик и вовсе перестал вставать с нар, а одну из женщин забрали в лазарет, и одному Ишваре теперь было известно, осталась ли она жива. Теперь все смотрели на плачущего младенца и не решались ничего предпринять: молодой крепкий аместриец пристально следил за происходящим.

— Мне плевать, чего этому отродью не хватает! Пусть захлопнет пасть!

— Вы не люди, — покачала головой Наиля. — Вас даже зверями назвать нельзя!

— Не вякай! — надзиратель протолкался меж нар и ударил Наилю кулаком в лицо. — А ты, — он повернулся к сжавшейся в комок Элай, — угомони выродка. Иначе раскрою его визгливую башку!

Ребенок уже охрип, но продолжал кричать.

— Отойдите от них, — в барак вошел доктор Нокс; его белый халат светлел в непроглядной темени помещения, словно путеводный маяк. — Это выходит за рамки ваших полномочий.

Надзиратель скривился, выругался себе под нос и отошел. Нокс, выпустив облако дыма, наклонился к Элай и закрывавшей руками лицо Наиле — между пальцев бежала кровь. Младенец судорожно всхлипывал.

— Сделайте с этим что-то, я прошу вас, — прошелестел старик, свесившись сверху. — Это же… Уму непостижимо!

Нокс выпрямился и прищурился, глядя на старика. Он помнил, как его привели. Тогда это был пожилой ишварский мужчина, достаточно крепкий, но никак не присыпанный пылью искалеченный дряхлый старец, каким он казался теперь. Пожевав сигарету, Нокс задумчиво покивал и вновь наклонился:

— Уберите руки, — обратился он к Наиле. — Мне нужно вас осмотреть.

Наиля вздрогнула, но лица не открыла. Надзиратель, наблюдавший за сценой со стороны, подал голос:

— Заставить, господин врач?

— Нет, — Нокс небрежно махнул рукой, выпрямился и, блеснув стеклами очков, сверху посмотрел на сидящих на нарах женщин: глаза Наили сверкали злобой меж пальцев, такие же алые, как кровь на руках и разорванной робе; Элай только крепче прижала к себе младенца — он теперь только рвано дышал — и испуганно прикусила губу.

— Идемте со мной. Обе, — бесцветно проговорил Нокс и направился к выходу.

Элай принялась потерянно озираться, попыталась встать, но Наиля одернула подругу:

— Сиди! Хочешь, чтобы этот гад тебя и дочь твою тоже на опыты пустил? Как ее отца?

Нокс остановился и, не поворачивая головы, вслушался.

— Но… — Элай попыталась встать, Наиля ухватила ее за полу робы.

— Сиди, дура!

Барак замер, казалось, заключенные даже дышать перестали — только алые глаза жадно пожирали разворачивающееся действо. Не в меру ретивый надзиратель чуть было не потерял дар речи от такой наглости, но быстро совладал с собой:

— Господин врач, прикажете разобраться?

— Нет, ваша помощь не нужна, — процедил Нокс сквозь зубы.

Элай неверяще уставилась в широкую спину Нокса — неужели этот хмурый аместриец не отдаст приказа проучить Наилю за оскорбление? Или… Страшная догадка, точно ледяная вспышка, озарила подернутый туманом разум Элай. Должно быть, Наилю и правда проучат. Не здесь, не в темном провонявшем кровью, потом и дерьмом бараке. В холодной и светлой операционной. Или лаборатории. В такой же, в какой на свет появилась, вопреки всем приметам, девочка.

Элай не нарекла дочь. Ей не хотелось делать этого здесь, в плену, где жизнь может прерваться, угаснуть в любой миг. В проклятом месте, где не должны жить люди, не должны расти дети. И, помимо этого, Элай постоянно казалось, что эта девочка ей чужая. Она всматривалась в какие-то неродные черты, тщетно пытаясь найти сходство с Фирузом, но это ей никак не удавалось. Однако Элай все равно прикипела к беззащитному и беспомощному существу, которому — она горячо надеялась на это — суждено вырасти и стать однажды взрослой женщиной. И теперь мысль о возвращении в лаборатории вместе с младенцем пугала Элай — вдруг они причинят девочке вред? Еще и Наиля так категорично настроена…

Нокс медленно повернулся, вертя в пальцах потухшую сигарету. Лицо его не выражало ровным счетом ничего.

— Вы, обе, — он кивнул на узниц. — Я еще раз повторяю. Не пойдете сами — придется приказать вас сопроводить.

В его взгляде мелькнуло нечто такое, что даже Наиля поежилась и с тяжелым вздохом сползла с нар.

— Господин доктор… — голос Элай задрожал. — Ребенок…

— Вместе с ребенком.

Нокс шагал по улице и спиной чувствовал взгляды двух пар глаз. Вдалеке громыхал фронт — словно раскаты грома, только грома, произведенного не неумолимыми силами природы, а людской бесчеловечностью. Те, кто шли за ним, ненавидели его — Нокс это осознавал четко, но не испытывал по этому поводу ничего; казалось, способность что-либо чувствовать война выжгла из его души, оставив только серый пепел. Нокс слышал тихое сопение ребенка и вспоминал собственного сына, оставшегося в Централе. Как он посмотрит в глаза своей семье после всего, что сотворил здесь собственными руками, прячась за приказом, словно тот был несокрушимым щитом, антисептиком, способным смыть гниль с его сути, кровь — с рук и пятна — с совести? В этот самый миг, ощущая спиной их взгляды, он понял одно: он не вернется. Не обнимет этими руками жену, не станет примером для сына. Чему он, некогда врач, а теперь — палач, мог научить собственного ребенка? Лицемерию? Двоемыслию?

— Пришли, — буркнул Нокс себе под нос, открыв дверь и лениво кивнув часовому.

Тот пропустил странную процессию и только покачал головой — безрассудству Нокса поражались все. В нарушение всех предписаний он вел двоих пленных в одиночку, без конвоя. Часовой задумался, не подать ли рапорт начальству, но потом счел, что пусть этим занимаются те, кто охраняет периметр — в конце концов, они видели то же, что и он.

Нокс завел узниц в светлую комнату с белыми стенами, кивнул Элай, чтобы та села на кушетку, и обратился к Наиле:

— Сюда, — он указал на железный стул. — Мне нужно тебя осмотреть.

Наиля отняла руку от разбитого лица, скривилась и плюнула в лицо наклонившемуся над ней Ноксу. Элай вздрогнула и зажмурилась — будь у нее свободными руки, она бы и уши зажала, только бы не услышать мерзкий хлесткий звук удара. Но ничего не последовало.