Дух войны

Соломон вернулся к чтению последней найденной книги. Что-то в его расчетах не сходилось. Вторую ночь подряд он пытался найти ответ на вопрос, не дававший ему покоя. Все книги в один голос твердили о свойствах потоков энергии, их равномерном распределении и областях, в которых наиболее продуктивно можно было использовать те или иные текущие сквозь толщу земли неведомые и прекрасные ручьи. И если сначала то, что он ощущал их в каком-то неполном плоском виде — словно начинающий художник изобразил натюрморт, будучи не в силах показать форму предметов, — Соломон списывал на собственную неопытность и необученность, то с каждым моментом он все больше и больше убеждался в том, что дело в другом. С алхимией этой земли что-то было не так. Что-то было неладно. Соломон не мог понять, что и почему. Ему казалось, что он ходит по самому краю, стоит заглянуть за завесу — и ему откроется все, от самого предвечного начала начал до финала, апофеоза — не только войны, но и самого мироздания.

Очередная мысль посетила его пытливый ум. Он принялся листать свои конспекты, трактаты по алхимии и чертить одному ему понятные схемы. Темная ишварская ночь вбирала в себя его тайну жадно и охотно, словно изголодавшаяся женщина.

Соломон прервался от того, что ему показалось, что кто-то смотрит на него. В последнее время ему особенно часто мерещилось, что кто-то пристально следит за ним, не отстает от него ни на шаг, жадно вглядывается из безмолвной тени в каждое движение. Он поднял голову и посмотрел в окно. В него заглядывала щербатая кровавая луна. “Каждую ночь луна багровая, — с горечью подумал Соломон. — Вся пропиталась нашей кровью…” В свете лунного диска ему почудилось, что за окном что-то промелькнуло. Повинуясь какому-то совершенно неведомому чувству, что внезапно расцвело в его груди, он встал и вгляделся в темноту. Под ее черный бархатный покров скользнула высокая стройная фигура женщины. “Лейла! — абсурдная мысль пронзила его мимолетной болью. — Вздор”, — разочарованно подумал Соломон. Лейла была мертва уже пять лет как.

*

Наиля сидела на жестких деревянных нарах в полутемном бараке. Вокруг пахло потом, кровью и дерьмом. Периодически приносили еду — невразумительную жидкую баланду в жестяных мисках, однако и она пахла дерьмом. Наиля предпочитала не думать о том, чем их вообще кормят. Тяжело вздохнув, она с отвращением отставила миску.

— Ешь, дочка, — прохрипел высохший старик с нижних нар.

У него не было куска носа, обоих ушей и нескольких пальцев на ногах — кто-то из аместрийских то ли офицеров, то ли ученых или врачей ставил очередные опыты с инъекциями кислоты. В бараке поговаривали, что у несчастного старика не было еще кое-чего, но Наиля не вслушивалась. С того момента, как она очутилась в полевой палатке человека, которого именовали “майор Медный”, жизнь ее будто бы прекратилась. Змееподобная женщина, к которой ее отвели две военнослужащие, выдала ей какое-то мерзкое лекарство — впрочем, после него физическая боль прошла — и отправила в это ужасное место. Тянулись бесконечные дни, серые, однообразные, наполненные стонами людей и бьющей в нос вонью, и Наиля уже не знала, ни где она, ни кто она. По ночам она кричала, когда ей снилось мерзкое лицо Медного, просыпалась в слезах, если видела родню, пылала праведным гневом, вспоминая злой смех одетых в синие мундиры алхимиков… Но все чаще перед ее внутренним взором вставало лицо девчонки-майора, которая отчего-то принялась защищать ее. И тогда Наилю охватывал совершенно непонятный стыд.

— Дочка, — снова позвал старик, неловко протягивая иссохшую руку с вытатуированным на запястье номером. №508. — Эх…

— Я не голодна, — покачала головой Наиля.

Сердце ее было не на месте еще по одной причине. Несколько часов назад аместрийцы забрали из барака Фируза. Сколько Наиля не старалась добиться от него, что с ним делали его палачи, ей не удалось: он только отшучивался, искривлял в усмешке беззубый порванный рот и разводил рукой. Вторая висела бесполезной плетью. Этим вечером его снова увели, и Наиля никак не могла понять, неужто нельзя оставить в покое этого и без того измученного человека? Фируз спал на нарах прямо над ней, ему было тяжело забираться на третий ярус, но когда она предложила ему поменяться, молодчик из охраны отвесил ему пару крепких тумаков, а Наиле пообещал заткнуть рот, похабно ухмыляясь и грубо облапав ее прямо при всех.

— Голодна или не голодна, а есть надо, — просвистел старик. — Только так выживешь.

Наиля огляделась. В бараке, в нечеловеческих условиях, прозябало не менее полутора сотен людей — измученных, голодных, искалеченных. У них больше не было имен — только номера. Наиле тоже вытатуировали три цифры: 7-2-4. Наколка никак не желала заживать — похоже, делавший ее слишком глубоко загнал иглу, и на двойке, напоминавшей змею, расплылась клякса, теперь саднившая и сочившаяся сукровицей вперемежку с краской.

— На кой такая жизнь? — зло спросила она. — Уж лучше бы сразу…

— Не скажи, дочка… Ох, не скажи, — криво улыбнулся старик безгубым ртом — его лицо вмиг стало похоже на жуткую осклабившуюся мумию. — Жизнь — она дар Ишвары… Прекрасная…

Крохотная слезинка скатилась по его впалой щеке. Наиля порывисто вздохнула.

С скрипом открылась дверь, к царствующей в бараке вони примешались запахи боли и горелой плоти.

— Шевели ногами, падаль! — проорал грубый голос; затем раздался звук удара, стон и грохот тяжелого падения. — А ну встать, выблядок вонючий! Шагом марш на место!

Люди в бараке трусливо притихли. Поначалу они возмущались подобному, но глубинный страх перед болью и смертью затыкал им рты, перехватывал железной рукой дыхание и вынуждал молчать, втянув голову в плечи.

— На двух ногах, а не на четырех, скотина! — обладатель голоса, казалось веселился. — Ах да, я же забыл, что теперь их у тебя полторы, а не две!

Хриплый исступленный смех выдернул Наилю из оцепенения — она спрыгнула с нар и пошла ко входу. Все замерли: старожилам проклятого места было прекрасно известно, что всегда находились такие идеалистичные новички, которые стремились помочь. И всегда они платили за свою доброту слишком дорого. Проще уж равнодушно сидеть, всячески убеждая себя в том, что это никоим образом не касается тебя. Тогда, быть может, хотя бы не побьют.

— На ловца и зверь бежит!

Аместриец, которому принадлежал голос, чем-то неуловимо напомнил Наиле Медного алхимика, хотя был высок и широк в плечах. У его ног, скорчившись от неимоверной боли, лежал Фируз. Правая нога его ниже колена отсутствовала, культя была обуглена, а кожа на бедре, в которую вплавились лоскуты порванных штанов, имела пунцово-багряный оттенок. Половина лица также была обожжена, на месте левого глаза чернела страшная дыра.

— О Ишвара! — воскликнула Наиля, поглядев на соплеменника, и едва устояла на ногах. — Вы… Вы…

Аместриец усмехнулся и пнул тяжелым сапогом Фируза:

— Лезь на свой шесток, петушок! А ко мне тут совсем другая пташка прилетела.

Наиля попятилась, уперевшись спиной в плохо обработанную деревяшку. Первобытный ужас сковал ее, он кричал в ней, что надо было молчать, сидеть и не высовываться. Аместриец приблизился к ней вплотную — от него разило потом, смертью и похотью — и разорвал сверху донизу бесформенную робу. Тишина в бараке зазвенела, закричала, словно сама изначальная пустота.

— Холловэй, сюда давай, новую партию поселить надо! — раздался окрик снаружи.

Холловэй медлил, пожирая глазами полуобнаженное смуглое тело Наили. По ее спине стекла капелька холодного пота.

— Ты там что? Сдох?! Живо тащи сюда свой тощий зад!

Холловэй с досадой сплюнул на пол.

— Я тебя запомнил, майорская подстилка, — прошипел он. — Кто поменяется с этой девкой одеждой — месяц будет ссать вишневым компотом, ясно вам, ублюдки?

Не дожидаясь ответа, он вышел, со стуком захлопнув покосившуюся дверь.

— Майорская подстилка, — зло прошипел мужчина без обеих ног. — Потому-то они вас хотя бы более-менее целыми оставляют. Не то что нас.