Моя панацея

— Значит, Реутовы, — делает он правильный выбор, а я заказываю у Зинаиды её хвалёные соленья, колбасу да ещё одну бутылку.

Глаза Семёныча горят жадным блеском, а я вторю:

— Значит, Реутовы.

— Да, живут у нас такие, — будто я сам не знаю. — Сектанты чёртовы. Слухи ходят, что Машка Реутова — ведьма, и сыночки ейные совсем с башкой не дружат. Все в мамашу. Молитвы поют вечно, идиоты.

Семёныч уже на той стадии опьянения, когда теряются границы, и язык молотит сам по себе, без связи с мозгов. Не обращает внимание, что я, по сути, пришлый человек, могу узнать что-то лишнее — ему хочется говорить. И пить, но я накладываю ему в тарелку сомнительного качества салат, чтобы не вырубился прямо здесь за столом.

— Говорят, у них девчонка была на воспитании… то ли племяшка, то ли детдомовская, — бросаю наживку, и Семёныч проглатывает её, даже не интересуясь, откуда мне это может быть известно.

— Ага, племяшка, — кивает и отправляет в рот ложку салата. Жуёт, запивает пивом, снова кивает. — Хорошая выросла девка. Приехала недавно, поздоровалась так уважительно, конфеты мне подарила. Смешная девчонка, зачем мне конфеты?

Про себя улыбаюсь: это так на неё похоже.

Семёныч тем временем выпячивает грудь, хлопает себя кулаком в районе сердце и расплёскивает пиво. Развезло, голубчика.

— Я ж её прятал от Машки, когда та наказывать девку собиралась. Ага, в моём домике бывало ночевала. Совсем ободранная была, худая, в синяках. Я прикармливал её конфетами, вот она и возит мне их теперь. Очень смешная.

— Били, говоришь?

— А то! Машка, если разойдётся, чистый зверь. Бабы ей говорили, чтоб в детдом девку сдала да богом не прикрывалась. Где бог советует детей бить? Я-то больше в Ленина верю, но бог точно не такой.

— А она что?

— Отмахивалась, — брезгливо морщится и причмокивает. — Типа долг такой перед сестрой покойной и божий указ этот крест тянуть на себе. А по мне так всё это басни, просто за девчонку платили хорошо.

И немного пожевав губы, спрашивает:

— Только вот скажи мне, Максим, что это за долг такой перед покойницей, чтоб её сиротку бить смертным боем? Ещё и сынков своих подговаривать. Они ж только строят из себя праведников, божих людей, а сами жаднее чёрта. Говорят, они у других сектантов десятину требуют, на неё вон уже какую домину отгрохали, ироды.

У меня сводит зубы. Честное слово, я в общих чертах знал это всё, только изнутри прошлое Инги кажется совсем уродливым. Оно в сто раз хуже моего, потому что мой папаша всего лишь был пьющим психопатом и лупил меня честно, а не прикрываясь божьим промыслом.

— Девчонка паспорт однажды спёрла и в город сбежала в семнадцать. Школу кончила и сбежала. И правильно! — кулаком по столу. — Тихоня, но сообразила, что ничего хорошего тут её не ждёт.

— Это она правильно, — замечаю задумчиво и барабаню пальцами по столу.

— Там вроде в институт поступила и замуж выскочила очень быстро. Правда, её муженёк так ни разу тут и не появился и правильно: в наших гиблых местах делать нечего. А она ездит иногда, ага. Глупая, от тётки ей слова доброго не услышать, там молитвы головного мозга и жадность.

Семёныч удивляет меня, потому что сохранять при таком образе жизни и количестве выпитого ясность ума — нужно иметь недюжие мозги. Хорошо, что я остановился.

Мой говорливый собутыльник распечатывает вторую бутылку и теряет ко мне интерес. Сейчас ему и так хорошо, и я поднимаюсь, хлопаю его по плечу и выхожу из этого элитного ресторана. Пока что я выяснил всё, что мне было необходимо. Визиты вежливости будем наносить попозже.

23. Инга

После решения своих жутко важных дел Максим вернулся поздно — ближе к ночи. За это время успела прийти нанятая им медсестра и осмотреть Ярика. Надавала кучу советов, попыталась потрепать мальчика по голове, но он нахмурился и глянул на неё сердито, чем вызвал улыбку.

Ещё мы с Яриком вздремнули немного, после приготовили ужин, почитали и даже раскрасили всеми цветами радуги несколько нарисованных машинок.

Ярик, высунув язык, бодро орудовал карандашами и лишь изредка морщился, удобнее устраивая на специальной подушечке больную ногу. Он ни о чём не спрашивал — ему просто было хорошо рядом со мной. А мне с ним. Странная ситуация, которая непременно может закончиться в один момент бедой, но человек — существо малодушной, я не исключение.

— Когда поправишься, пойдём с тобой в парк, — пообещала, укладывая его спать, а Ярик принялся так бурно фантазировать на тему будущего похода, что перевозбудился и вырубился за минуту.

На часах десять, Максима всё нет. Можно пойти спать, потому что у меня нет ни прав, ни обязанностей караулить его со скалкой наперевес. Он взрослый мальчик, у него действительно много дел, и это единственное, что мне нужно понимать. Всё остальное — мой личный выбор.

Я иду на кухню и варю кофе. Ничего, посижу у окна, подумаю о жизни — очень полезное занятие. Всё равно спать не хочется.

Сажусь за стол, аромат кофе щекочет ноздри, в своей комнате спит Ярик и… я вдруг понимаю, что мне не хочется грустить. Впервые мне очень спокойно. Впитываю насыщенную горечь напитка и смотрю в темное небо за окном. Там звёзды, и их так много, что остаётся верить: за каждой из них кроется что-то хорошее, просто в это нужно поверить. Нужно принять.

Сейчас в моей голове не зудит голос тётки, не слышен издевательский хохот братьев, а все двери давно открыты для меня. Я могу встать и в любой момент уйти, стать свободной. Даже злость на Павлика не так сильно гложет меня — пусть это останется на его совести. Мы неплохо жили, но любила ли я его? Не знаю… всегда казалось, что да. Как же может быть иначе? Он мой муж, единственный мужчина, которого знала. Человек, за спиной которого я спряталась однажды. Но стена эта рухнула и, наверное, уже давно. Просто обломками меня завалило только сейчас.

За окном звёзды. Десять, тридцать, пятьдесят. Сбиваюсь со счёта и смеюсь с самой себя. Такая глупая, честное слово, но когда в глаза бьёт луч света и слышится приглушённый рокот мотора, улыбаюсь. На плите ужин, который мы приготовили вместе с Яриком — тот так активно крошил пальцами пучок петрушки, что только смеяться и оставалось. В чашке густой и ароматный кофе, а в душе покой.

Больше похожий на затишье перед бурей, но пусть. Я мастер запирать плохое на все замки и прятать голову в песок. Шаги Максима приближаются, но когда мне кажется, что он вот-вот переступит порог, он сворачивает. Поднимается по лестнице в комнату Ярика, а я за это время успеваю полностью накрыть на стол.

Пока нарезаю ржаной хлеб, думаю о том, что не видела отца лучше, чем Максим. Есть какая-то щемящая правильность в их отношениях и очень большая взаимная любовь.

Максим появляется на пороге спустя минут пятнадцать после своего появления в доме. По влажным волосам понимаю, что даже душ успел принять. Он одет в серые спортивные брюки и светлую майку, обнажающую широкие плечи. Красивый…

— Я ужин приготовила, — заявляю и указываю рукой на накрытый стол. — Ты устал, наверное, и голоден.

— Ты не обязана надо мной хлопотать, — говорит Максим, когда я накладываю ему полную тарелку густой мясной подливы. — Ты не для того в моей жизни.

Я в его жизни… такие странные слова. Но приятные ведь, сокрушающие в своей искренности.

— Мне просто хочется сделать тебе приятно. Готовка — не самый большой труд, зато ты сытый будешь.

— Я вполне могу из ресторана что-то заказать. Дело привычное.

Присаживаюсь напротив, а Максим берётся за ложку, но есть не спешит. Не сводит с меня глаз, думает о чём-то. Снова под кожу взглядом лезет, а я обхватываю руками чашку с остывшим кофе.

— Сама ела?

— Не хочется, — пожимаю плечами и встаю, чтобы налить себе ещё кофе, но Максим ловит мою руку и крепко сжимает запястье.

— Захочется. Ешь! Я не шучу, а то кормить буду.

— Угрожаешь? — смеюсь, а Максим кивает. — Но я действительно не хочу.