Царица иудейская

– Марьям – это кто? – спрашиваю с подозрением.

– Моя овца.

Уф… полегчало. Это не жена. Какая же я дура – ревновать к овце. Я не хочу больше его спрашивать, но он сам нарушает молчание.

– У отца была ферма, – говорит он. – Много овцов. Мой брат весь день был с ними.

– Овец, – мягко поправляю его я. – Овца – женского рода. Мужской – баран.

– Овец, да. Сначала я был маленький, потом вырос, и у меня было свое… как это по-вашему?

– Стадо?

– Да, стадо. Десять овцов.

– Овец.

– Ну, овец, баранов, это одно и то же. Десять было, и я за ними ухаживал. Один год, два года, все хорошо, каждый баран здоров. Потом одна девочка-баран больная.

– Баран-женщина – это и есть овца.

– То есть как вы – женщина, – улыбается он. – Да, верно. Моя любимая вы-баран, значит овца. Марьям звали. Я ее из рук кормил. Когда я в школе был, мои братья перед ней еду ставили, как перед другими овцами, те ели, а Марьям нет, отворачивалась. Она меня ждала. Прихожу из школы, к Марьям бегу, она ко мне бежит, я ей есть из рук даю. – Он мгновение молчит, потом продолжает: – Даже когда болеет, ко мне бежит. Ей бежать трудно, но она бежит. Раз я из школы пришел, мама говорит: пропала Марьям. Я иду к Марьям, ее нет. Мы всюду искали – в траве везде, в полях везде. Нет Марьям. Потом слышим, сын соседа нашу овцу взял, зарубил и продал мясо и шерсть, чтобы курево и все такое купить. Мне сосед говорит: хочешь, я за тебя его убью? Я говорю: нет, мою Марьям все равно не вернуть.

– Это было хорошо с вашей стороны – сказать ему, чтобы сына не убивал, – замечаю я.

Алехандро говорит «угу», и я боюсь, что он мог услышать в моих словах иронию. Мне надо быстро это впечатление исправить и показать ему, что я совершенно не собиралась над ним смеяться.

– Вы эту овцу и вправду любили, – говорю я и, еще не договорив, понимаю, как фальшиво это звучит.

Он отбрасывает в сторону свой картонный стакан, и я спрашиваю его, почему все рабочие бросают эти стаканы прямо на пол в гостиной. Он отвечает, что это неважно, что все уберут, когда будут стелить пол. «Сейчас это все мусор», – говорит он твердо, сопровождая свои слова решительным взмахом рук, затем поворачивается и идет наверх красить стены ванной на втором этаже.

Я купила не тот строительный раствор, и теперь Алехандро помогает мне донести три мешка до машины – мне надо опять съездить в магазин стройтоваров, чтобы поменять этот раствор на нужный. Я сообщаю ему, что понятия не имела, что раствор для пола – не то, что для стен. Моя наивность вызывает у него снисходительную улыбку, и я в который раз очарована прямо-таки детской гордостью, с которой он демонстрирует свое превосходство надо мной в строительных материях. Еще мне приходит в голову, что причина его сегодняшнего джентльменского поступка – того, что он помогает мне нести тяжелые мешки – объясняется его готовностью признать, что я для него что-то значу. Я так тронута этим редким проявлением внимания, что, когда я возвращаюсь из магазина и он помогает мне выгрузить новые мешки из машины, я решаюсь попросить его взглянуть на комод, который я крашу, и оценить, как я покрасила верх. Я привожу его к комоду и жду реакции.

– Надо было его сперва отшкурить, – говорит он. – Потому что видите, вот тут? – Он проводит пальцем по покрашенной поверхности, чтобы я могла видеть, насколько неровно положена крас ка. Я замечаю ворсинки от кисти, застрявшие в краске. – Кисть дешевая, – произносит он, презрительно оглядывая мою коллекцию кистей. – Я вам свою дам. О’кей? Я для вас отмою.

Он бежит на задний двор отмывать свою хорошую кисть в корыте с дождевой водой. Я сижу на корточках рядом с ним и макаю мои дешевые кисти в воду. Он полощет свою кисть в воде и рассуждает по поводу белесых кругов, расходящихся от нее: «Акриловая краска на воде. Без растворителя». Я произвожу такие же белесые круги.

– Это как яйца для омлета взбалтывать, – говорю я весело, рассчитывая, что он на это улыбнется, но он продолжает полоскать кисть с задумчивым видом.

Я делаю еще один заход:

– Tina de lavar, – произношу я испанские слова, которые запомнила с колледжа. Опять никакой реакции. – Это значит «корыто для стирки» по-испански, – просвещаю я его, достаточно долго, по его рассказам, жившего в Мексике, чтобы знать любое слово, которое я судорожно пытаюсь вспомнить со студенческих лет.

– Да, Галия. Tina de lavar.

Еще несколько минут этого задумчивого размешивания краски по воде, и я так в нем растворюсь, что не смогу встать.

– Алехандро, о чем вы думаете?

Он бросает на меня быстрый удивленный взгляд, словно никто прежде не проявлял интереса к его мыслям, и словно сам факт того, что я его об этом спросила, кажется ему выходящим за рамки приличия. Он встает с корточек и трясет кистью с такой силой, что брызги воды разлетаются в разные стороны. Как старательная ученица, я делаю то же самое с моими дешевыми кистями.

– Я вам рассказывал про моего соседа. Знаете, я вас, как это по-вашему… разыгрывал.

Я не понимаю, про какого соседа он говорит. Может, это он про моего соседа Брэда, которому настолько дома нечего делать, что он считает вправе войти в мой дом в любое время и быть тут часами, делая критические замечания по поводу любой стадии строительства и отдавая распоряжения рабочим? Когда я как-то раз попросила Брэда удалиться, Том сказал: «Галя, правило номер один: когда идет стройка на такой улице, как ваша, не мешайте маленьким соседским радостям. Лучше иметь тут соседа, который ведет себя как босс, чем иметь его в качестве жалобщика на нарушения, понятно?» Я спрашиваю Алехандро, не Брэда ли он имеет в виду, но он реагирует так, как если бы я его оскорбила, и я извиняюсь, что не поняла, что он говорит про соседа из своего детства, того, что убил Марьям – овцу, которая ела из его, Алехандровых, рук. Но ему мои извинения неинтересны. Он хочет убедиться, что я поняла: история с соседом была розыгрышем. Он повторяет:

– Я просто вас разыгрывал с Ахмедом.

– А Ахмед – это кто?

– Я это рассказал, чтобы увидеть, верите ли вы, как это у вас называется… стереотипам. Которые у вашего народа есть про нас. Вроде того, что мы все пасем скот и выращиваем оливы и ничего не понимаем про такие вещи, как наука и самодисциплина. Или что отец может убить сына ни за что.

– Так у вас и овцы по имени Марьям тоже не было? И соседский сын ее не убивал?

– Марьям была. – Он хмурится, как будто ему до сих пор больно думать об овце. – Но мой сосед Ахмед не говорил, что он за нее сына убьет.

Я хочу спросить: «Ну и как? Прошла я испытание? Вы хотели проверить, разделяю ли я стереотипы, которые "у вашего народа есть про нас"? Так как, подтвердила я ваши ожидания?» Но, стоя рядом с ним во дворе, глядя на белые завитки краски и грязи в tina de lavar – стиральном корыте, я теряю дар речи. Я хочу ему и про это сказать, про то, как я теряю дар речи в его присутствии и как я ощущаю в себе поток его мыслей, и как это больно, потому что, хотя я эти мысли ощущаю, я не знаю, о чем они.

– Алехандро, – спрашиваю я тихо, – зачем вы меня смотрели в Сети?

Он стоит, не шевелясь, держа кисть в замершей в воздухе руке, и вид у него такой, будто я застала его на месте преступления. И тут я понимаю, что все эти пустяки, которые я ему говорила последние несколько дней, неотвратимо вели к этому вопросу.

– Я не смотрел, – отвечает он, помолчав.

– Тогда откуда вы узнали, что я пишу про этих еврейских царей?

Он снова стоит молча. Пожимает плечами. Опускает руку с кистью. Открывает рот, хочет что-то сказать, но передумывает. Бежит к дому, сбегает по ступеням в подвал. Я хочу бежать за ним вслед, крикнуть ему: «Я знаю, зачем вы искали меня в Сети!» Но он уже вбежал внутрь. Если я за ним побегу, это будет выглядеть как приставание. Я заставляю себя остаться на месте. Подожду другого раза, чтобы задать ему этот вопрос, и, если он опять убежит, мне придется сделать вывод, что за простым маляром Алехандро таится больше сюрпризов, чем докторская степень по ихтиологии, детство палестинского пастушка и неопределенное количество жен, разбросанных по разным континентам. Мне придется сделать вывод, что этот маляр, который меня игнорирует, удирает от моих вопросов, завидует моим успехам в росписи дверей венецианской штукатуркой и не соблюдает элементарной вежливости, когда я приношу ему кофе и бутерброды, – что этот маляр-ихтиолог-бывший-палестинский-пастушок стал испытывать ко мне жгучий интерес! Именно этот интерес заставляет его думать обо мне, когда он возвращается домой после целого дня игнорирования меня на работе, и именно этот интерес побуждает его не просто найти меня в Интернете – нет, он на самом деле читает многостраничный текст, который я поищу на писательском форуме. Тот факт, что он неправильно понимает характер и цель моих писаний и из-за недостаточного знания английского языка, возможно, не понимает значения многих слов, гораздо менее важен, чем сам факт его интереса ко мне.