Царица иудейская

Она показывает мне свои кисти, и я говорю ей, что это дерьмо, а не кисти, самая дешевка, а она хохочет на слово «дерьмо», как будто мое произношение так смешно, что нельзя удержаться от смеха. Точно как в тот раз, когда я ей сказал про венецианскую краску, которой она покрасила дверь ванной, а она побежала всем радостно рассказывать, как я сказал «дерьмо, а не работа». Сегодня я попытался быть с ней любезным. Я сказал: «Я разрешаю вам пользоваться моей кистью». У Тома кисти высшего качества, не то что это барахло, которое она покупает, потому что ничего лучшего не знает. Она согласилась попробовать мою кисть для покраски своей мебели – еще одно дурацкое занятие. Я ей не сказал, что никто не красит мебель красной или фиолетовой краской для стен. Это то, что нормальные люди просто не делают, и я даже обсуждать это не хочу, точка. Я ей показал на неровности в поверхности и сказал: вы должны были сначала ее отшкурить. Но она женщина. Что она может знать про ошкуривание? Я бы это за нее сам сделал, но я работаю на Тома, а он мне не заплатит сверхурочные за ошкуривание ее дурацкого комода. Я ей показал на ворсинки от кисти под слоем краски и сказал: «Вот, возьмите мою качественную кисть», а потом еще подумал и решился на еще более широкий жест. Я сказал: «Ладно, я вам сам ее еще и отмою». Она пошла за мной на задний двор со своими дешевыми кистями и села возле меня. Когда я макал свою кисть в воду, она макала в воду свои. И вот мы так сидим, и я думаю про себя о том, что она все время за мной ходит, и о том, как это мне мешает выполнить задание, потому что, хоть я и не питаю к ней тех чувств, в которых Профессор меня подозревает, я что-то к ней все-таки испытываю, и, что бы это ни было, это мне сильно мешает выполнить мое задание. А выполнить я его обязан. Она что-то говорит по-испански и, когда я не отзываюсь, делает удивленный вид, как будто считает, что я знаю все слова по-испански только потому, что сначала она решила, что я мексиканец, и теперь она насчет меня в полном замешательстве. Она не знает, что я достаточно долго жил в Мексике, чтобы немного выучить испанский, хотя это совсем не значит, что я должен знать все слова этого языка. Например, как будет по-испански «стиральное корыто». Она с гордостью произносит «tina de lavar» так, словно знает что-то, что я не знаю. Такого плохого произношения, как у нее, я давно не слышал. Пока она сидит возле меня на корточках около этого стирального корыта, я думаю о том, как просто было бы ее окунуть головой в воду. Быстро так, чтобы она даже не страдала. Я как бы слышу голос Профессора: «Не упусти этот шанс!» Но тут я слышу голос Тома: «Почему мою клиентку нашли мертвой на заднем дворе ее собственного дома и кто окунул ее головой в воду, когда, кроме тебя, там никого не было?» Профессор – мой босс, и Том – мой босс, и эти два босса тянут меня в противоположные стороны. А тут еще и сама Галия. Она встает, когда встаю я, и стряхивает свои кисти, когда я стряхиваю свою, и вообще ведет себя, как доверчивый щенок, который повторяет каждое движение хозяина. Это доверие еще больше затрудняет дело. Я стал похож на тех расслабленных западных мужчин, которые вечно заняты пережевыванием своих переживаний, а когда приходит время действовать, они уже так в этих переживаниях запутываются, что ни на какое действие не способны. Никогда не думал, что такое может случиться со мной. Я уже начинаю жалеть, что рассказал ей про мое детство и про то, как я любил Марьям. Не понимаю даже, как ей удалось это из меня выудить, как она заставила меня все это ей рассказать. Правда, одного я ей не сказал: как эта история с Марьям меня изменила. Она меня сделала жестким, и только много лет спустя я понял: именно после того, что Ахмедов сын сделал с Марьям, и когда я увидел ее шерсть в его руках, я из мальчишки, которым был до тех пор, превратился в того, кто я теперь. С другой стороны, когда я сижу рядом с Галией или стою возле нее и упускаю шанс за шансом выполнить свое задание и свой долг перед Профессором, я, возможно, становлюсь кем-то другим, не тем, кто я есть или кем был. Я изменился настолько, что даже не уверен, смогу ли вообще выполнить ЭТО. И как раз когда мне в голову приходит эта мысль, она пристает с вопросом, почему я ее смотрел в Сети. Я отвечаю, что не смотрел, и это правда. Ее «Хронику» показал мне Профессор. Сказать ей, что ли, что мне некогда копаться в Сети? Что я слишком занят для такой ерунды? Что, когда я прихожу домой после двенадцатичасового рабочего дня и еще часа в дороге, все, что мне надо, это быстро принять душ и завалиться спать?

Глава 3

Хасмонейская хроника. Глава III

Прошло несколько дней после пира с миротворцами, продемонстрировавшими Маккавеям, что зерно и вся остальная провизия, подаренная им по указанию Божьему, высшего качества, и вот уже еврейское воинство разбило небольшую греко-сирийскую армию при Вади-Харамия. Казалось, предсказанная победа томилась в нетерпении – прямо-таки таилась за ближайшим углом – и пришла в самом начале битвы почти без потерь со стороны Маккавеев. Но теперь уже Маккавеями называли не только пятерых братьев – Иехуду, Ионатана, Элиэзэра, Шимона и Иоханана Гадди, а целое войско благочестивых евреев, которые наплевали на эдикт Антиоха, предписывающий им поклоняться идолам Олимпа, и не простили потерю целой тысячи женщин, детей и младенцев: сотни из них погибли в трехдневной резне или были проданы в рабство – и все это по повелению того же Антиоха, который отдал на разграбление Иерусалим и чей ставленник Аполлоний пал теперь одним из первых в этом победоносном для евреев сражении. Иехуда вынул меч из мертвой руки, до этого правившей Самарией-Шимроном, и уже ночью, когда изнуренное дневным боем войско спало, он довел лезвие меча до немыслимой остроты, от которой оно засветилось светом победы. Утром он объявил жителям Самарии, что отныне они свободны от языческого ига. Говоря с толпой горожан, он держал меч в поднятой руке, и толпе не надо было объяснять, чей это раньше был меч: все они уже знали, что безжалостно правивший ими, теперь лежал мертвым. В руке Иехуды меч превратился в нечто большее, чем просто оружие, ибо исполнение одного пророчества – а о предсмертных словах, сказанных Матафией Иехуде, уже знали все – обещало исполнение и других пророчеств, хотя и не с такой легкостью, с какой далась победа при Вади-Харамия. Люди помнили первый вход Иехуды в Храм, когда он своими глазами увидел его осквернение, совершенное руками прихлебателей Антиоха. И теперь, когда Иехуда снова вошел в Храм, народ собрался на праздник. Свиные рыла и хвосты были из Храма вышвырнуты и унесены далеко за пределы Иерусалима, дабы не осквернить никого из находящихся внутри городских стен. Гости валили толпой, выглядывая свободные места на длинных скамьях во внешнем дворе Храма. Это действительно было особенное событие – день возвращения в Иерусалим и нового освящения Храма.

– Сколько тысяч лет нужно прожить от одного чуда до другого, чтобы увидеть оба? – спросил Иехуда присутствующих.

Он обращался ко всем – саддукеям, фарисеям, и ессеям, и к тем простым душам, что не входили ни в одну из ученых школ, хотя с их помощью он одерживал победу за победой. Именно пыл веры этих простых душ более всего ценился им в сражениях, ибо это были не просто сражения между греками и евреями и даже не просто сражения между смертными – нет, это было сражение между богами греков и Богом евреев, и именно поэтому неизмеримо много значила вера. Такова была речь Иехуды. И, начав произносить ее, Иехуда был ведом высшей силой, как в бою. Сила эта знала, что именно ему надо говорить, и ему не надо было выбирать слова, так как слова сами снисходили на него, точно так, как падают с дерева на землю зрелые плоды; все, что от него требовалось, это подчинить свою волю потоку этой силы, а все остальное делала она сама. Уже потом, когда у него было время все обдумать, он стал сомневаться, действительно ли эти и все последующие слова были подсказаны этой силой. Он заметил, что Ямин, его правая рука, уже не стоит возле него, но, как ни казалось странным отсутствие Ямина, еще более странным было увидеть боковым взглядом некоего человека, такого же роста, что и Ямин, стоящего в противоположном конце двора, позади скамеек в темном углу у задней стены. Иехуда услышал, как шумная разноголосица гостей внезапно сменилась ошеломленным молчанием, как будто на самом деле народ был свидетелем происходящего на его глазах чуда. Он ощутил это чудо всем своим существом – до волосинок на затылке, которые встали дыбом, как намагниченные. Он медленно повернулся, стараясь сохранять достоинство на случай, если окажется, что этот человек – или кто бы это ни был за его спиной – властен не только удивить его, но и вызвать в нем благоговейный ужас. Но, когда он повернулся полностью и увидел три стоящие фигуры, ему уже стало не до того, чтобы соблюдать достоинство.