Тени в раю

XV

Когда на следующее утро я сообщил Силверсу о предстоящем визите миссис Уимпер, он отнесся к моим словам весьма пренебрежительно. - Уимпер, что за Уимпер? Когда она придет? В пять? Не знаю, буду ли я дома. [179] Но мне было точно известно, что этот ленивый крокодил только тем и занимался, что поджидал клиентов, попивая виски. - Ну, что же, - сказал я, - тогда отложим ее визит, может, потом у вас появится время. - Ладно, привозите, привозите вашу даму, - снисходительно бросил он. Лучше сразу покончить с таким пустяковым делом. "Вот и прекрасно, - подумал я. - У меня будет возможность рассмотреть как следует бронзовые статуэтки в "Савое" после обеда, когда там не толкутся покупатели, как в обеденный перерыв". - Вам понравилось, как обставлен дом у Купера? - спросил Силверс. - Очень. У него, по-видимому, великолепные советчики. - Так оно и есть. Сам он ничего в этом не понимает. Я подумал о том, что и Силверс мало в чем разбирается, кроме одной, узкой области живописи - французских импрессионистов. Но даже этим у него не было особых оснований гордиться: картины являлись для него бизнесом, так же как для Купера - оружие и железный лом. При этом у Купера было преимущество перед Силверсом: он владел еще и прекрасной мебелью, тогда как у Силверса не было ничего, кроме мягких диванов, мягких кресел и скучной, стандартной мебели массового производства. Он будто угадал мои мысли. - Я тоже мог бы обставить свой дом мебелью конца восемнадцатого века, - сказал он. - Я этого не делаю из-за картин. Весь этот хлам в стиле барокко или рококо только отвлекает. Обломки минувших эпох! Современному человеку они ни к чему. - У Купера другое дело, - поддакнул я. - Ему незачем продавать картины, поэтому он может позволить себе и хорошую мебель. Силверс рассмеялся. - Если бы он действительно стремился к стилевому единству своих интерьеров, ему следовало бы расставить по комнатам пулеметы и легкие орудия. Это было бы уместнее. [180] В его словах отчетливо проступала неприязнь к Куперу. Он испытывал подобные чувства ко всем своим клиентам. Показное добродушие моментально слетало с него, как слетает с медяшки дешевая позолота. Он считал, что презирает своих клиентов, скорее же всего он им завидовал. Он старался внушить себе, что цинизм сохраняет ему свободу, но это была дешевая свобода, вроде "свободы" клерка, за глаза ругающего своего шефа. Он усвоил привычку многих односторонне образованных людей потешаться над всем, чего не понимал. Однако эта удобная, но сомнительная позиция не очень-то ему помогала, иногда в нем неожиданно проглядывал просто разнузданный неврастеник. Это и вызывало во мне интерес к Силверсу. Его елейные проповеди можно было выносить, лишь пока они были внове, а потом они нагоняли только скуку - я еле сдерживал зевоту от этих уроков житейской мудрости. В полдень я отправился на аукцион и попросил показать мне бронзовые статуэтки. Людей в залах было немного, потому что распродажи в тот день не предвиделось. Огромное унылое помещение, набитое мебелью и утварью XVI и XVII веков, казалось погруженным в сон. У стен громоздились новые партии ковров вперемежку с оружием, копьями, старыми саблями и латами. Я размышлял о словах Силверса по поводу Купера, а потом о самом Силверсе. Как Силверс в отношении Купера, так и я в отношении Силверса - мы оба перестали быть беспристрастными, объективными наблюдателями и превратились в пристрастных критиков. Я уже не являлся зрителем, ко всему, в сущности, равнодушным, - во мне клокотали страсти, которых я давно не испытывал. Я снова ощутил себя включенным в изменчивую игру бытия и уже не был пассивным созерцателем происходящего, стремившимся лишь к тому, чтобы выжить. Незаметно в меня вошло что-то новое, напоминавшее отдаленные раскаты грома и заставившее меня усомниться в моей мнимой безопасности. Все опять заколебалось. Я был снова близок к тому, чтобы принять чью-то сторону, хотя и сознавал, что это неразумно. Это было чувство примитивное, немного напоминавшее [181] враждебность мужчины ко всем остальным представителям этого пола потенциальным соперникам в борьбе за женщину. Я стоял у окна в зале аукциона с бронзовой статуэткой в руках. Позади был пустой зал с расставленной в нем пыльной рухлядью, а я с легким волнением смотрел на улицу, где в любую минуту могла появиться Наташа, и чувствовал, как во мне растет неприязнь к Силверсу и я становлюсь вообще несправедлив ко всему роду людскому. Я понимал, что мое волнение связано с Наташей и что мне вдруг снова стало необходимо не просто выжить, а добиться чего-то большего. Я положил бронзовые статуэтки на место. - Это подделка, - сказал я принесшему их человеку, старику сторожу с сальными волосами; он жевал резинку, и мое мнение было ему абсолютно безразлично. Бронза была, без сомнения, старинная, но, несмотря на мое новое внутреннее состояние, у меня хватило присутствия духа, чтобы об этом умолчать. Я медленно шел вверх по улице, пока не оказался напротив ресторана, где мы были с Наташей. Я не зашел туда, но мне почудилось, что подъезд его освещен ярче других, хотя вход в соседний ресторан был рядом с витриной "Баккара", сиявшей граненым стеклом и хрусталем. Я явился к миссис Уимпер. Она жила на Пятой авеню. Пришел вовремя, но она вроде бы не очень торопилась. Картин у нее оказалось немного - всего лишь несколько полотен Ромнея и Рейсдаля. - Для "Мартини", надеюсь, не рано? - спросила она. Я увидел, что перед ней стоит бокал с чем-то похожим на водку. - "Мартини" с водкой? - спросил я. - "Мартини" с водкой? Такого я еще не пила! Это джин и немного вермута. Я пояснил, что в "Ройбене" научился вместо джина добавлять во все водку. - Занятно. Надо как-нибудь попробовать. - Миссис Уимпер качнула своими локонами и нажала на кнопку звонка. - Джон, - сказала она вошедшему слуге. - У нас есть водка? [182] - Да, мадам. - Тогда приготовьте "Мартини" с водкой для господина Росса. Водку вместо джина. - Она повернулась ко мне. - Французский вермут или итальянский? С маслинами? - Французский вермут. Но без маслин. Я впервые пил этот коктейль именно так. Но, пожалуйста, не хлопочите из-за меня. Я выпью "Мартини" и с джином. - Нет, нет! Всегда надо учиться новому, если есть возможность. Приготовьте и мне, Джон. Я тоже хочу попробовать. Оказывается, старая кукла была не прочь выпить. И теперь я думал лишь о том, чтобы довезти ее до Силверса достаточно трезвой. Джон принес стаканы. - За ваше здоровье! - воскликнула миссис Уимпер и стала жадно пить большими глотками. - Отлично, - объявила она. - Надо ввести это у нас, Джон. Удивительно вкусно! - Непременно, мадам. - Кто вам дал рецепт? - спросила она меня. - Один человек, не желавший, чтобы от него пахло алкоголем. Он не мог себе это позволить и утверждал, что коктейль на водке в этом смысле безопаснее. - Как забавно! Вы пробовали? Действительно не пахнет? Правда? - Возможно. Меня это никогда не волновало. - Нет? А у вас есть кто-нибудь, кого бы это волновало? Я рассмеялся. - Все, кого я знаю, изрядно выпивают. Миссис Уимпер осмотрела меня с головы до ног. - Это полезно для сердца, - бросила она как бы невзначай. - И для головы. Проясняет мозги. Может, выпьем еще по полстаканчика? На дорогу? - С удовольствием, - сказал я, хотя вовсе не был этому рад, опасаясь, как бы за одним бокалом не последовало много других. Но, к моему удивлению, осушив свои полстакана, миссис Уимпер встала и позвонила. - Машина готова, Джон? - Да, мадам. [183] - Хорошо. Тогда едем к мистеру Силверсу. Мы вышли из дома и сели в большой черный "кадиллак". Почему-то я думал, что миссис Уимпер не поедет на своем автомобиле, и силился вспомнить, где тут ближайшая стоянка такси. Вместе с нами из дома вышел и Джон, чтобы везти нас к Силверсу. Я отметил, что мне везет по части автомобилей: сперва "роллс-ройс", а теперь "кадиллак" - и оба с шоферами. Недурно! Мне бросился в глаза небольшой бар - такой же, как в "роллс-ройсе", и я не удивился бы, если б миссис Уимпер извлекла из него еще по бокалу с коктейлем. Но вместо этого она принялась беседовать со мной о Франции и Париже на довольно корявом французском языке с сильным американским акцентом - я сразу перешел на французский, так как это давало мне преимущество, которое могло пригодиться у Силверса. Я заранее знал, что Силверс отошлет меня, полагаясь на собственное обаяние. Однако миссис Уимпер не сразу меня отпустила. В конце концов я сказал, что хочу приготовить коктейли с водкой. Миссис Уимпер захлопала в ладоши. Силверс бросил на меня уничтожающий взгляд. Он предпочитал шотландское виски, считая все остальные напитки варварскими. Я объяснил ему, что доктор запретил миссис Уимпер пить шотландское виски, и отправился на кухню. При помощи прислуги я разыскал там, наконец, бутылку водки. - Вы пьете это после обеда? - спросила сухопарая прислуга. - Не я. Посетители. - Какой ужас. Любопытно, как часто на меня возлагали ответственность за чужие поступки. Я остался у кухонного окна, а к Силверсу послал прислугу с "Мартини" и с виски. Снаружи на подоконнике устроились голуби. Их развелось в Нью-Йорке не меньше, чем в Венеции, они стали совсем ручными, летали и гнездились всюду. Я прижался лбом к прохладному оконному стеклу. "Где то мне суждено умереть?" - думал я. Когда кухарка вернулась, я отправился на свой наблюдательный пост в запасник - оказалось, что Сил[184] верс уже собственноручно достал оттуда несколько небольших полотен Ренуара. Это было удивительно, потому что обычно он любил продемонстрировать, что держит помощника. Немного спустя он явился ко мне. - Вы забыли про свой коктейль. Идите к нам. Миссис Уимпер уже осушила свой стакан. - А вот и вы! - воскликнула она. - Вы всегда такой вероломный? Или испугались собственного рецепта "Мартини"? Она сидела прямо, как кукла, только руки у нее были не мягкие и изящные, как у куклы, а жесткие и костлявые. - Что вы думаете об этом Ренуаре? - спросила она. Это был натюрморт с цветами, помеченный 1880 годом. - Прекрасная вещь, - сказал я. - Вам будет трудно найти что-нибудь равноценное, если его продадут. Миссис Уимпер кивнула. - Выпьем еще немного? В такие дни, как сегодня, меня всегда мучит мигрень. Воспаление тройничного нерва. Ужасно! Доктор говорит, единственное, что может помочь, - это немного алкоголя; спирт как будто расширяет кровеносные сосуды. Чего только не делаешь ради здоровья. - Я вас понимаю, - сказал я. - У меня тоже несколько лет была невралгия. Это очень болезненно. Миссис Уимпер бросила на меня теплый взгляд, будто я сделал ей комплимент. Я вернулся на кухню. - Где водка? - спросил я прислугу. - Лучше б я ушла в монастырь, - сказала она. - Вот там она стоит, ваша водка! В монастыре, по крайней мере, не соблюдают диету. - Ошибаетесь. Монахи были первыми, кто ввел строжайшую диету. - Почему же они такие толстые? - Потому что едят не то, что надо. - Постыдились бы насмехаться над простой несчастной женщиной! Зачем же я училась стряпать, раз [185] никто ничего не ест! Я готовила паштеты в жокей-клубе в Вене, если хотите знать, дорогой мой господин! А здесь готовлю одни салаты - без масла, точно капля масла - это цианистый калий! О приличном торте и говорить нечего! Здесь это считается чуть ли не изменой родине. С двумя бокалами "Мартини" я вышел из кухни. Миссис Уимпер уже ждала меня. - Слишком много налили, - сказала она и залпом выпила весь стакан. Итак, до завтра. В пять. Господин Силверс сказал, что вы сами повесите у меня картину. Мы проводили ее на улицу. По ней никак не было видно, что она много выпила. Я подвел ее к машине. Несмотря на жару, уже чувствовалось приближение вечера. Тепло скапливалось между домами, как густое невидимое желе; сухая листва деревьев шуршала, будто это южные пальмы. Я вернулся в дом. - Почему вы сразу не сказали мне, что это - миссис Уимпер? - небрежно заметил Силверс. - Конечно, я отлично знаю ее. Я остановился. - Я вам это говорил, - возразил я. Он махнул рукой. - Фамилия Уимпер встречается часто. Вы не сказали мне, что речь идет о миссис Андрэ Уимпер. Я знаю ее давно. Но теперь это уже неважно. Я был озадачен. - Надеюсь, вы не обиделись на меня, - саркастически заметил я. - С чего бы мне на вас обижаться? - возразил Силверс. - В конце концов она, очевидно, что-нибудь купит. - Силверс махнул рукой, точно хотел прогнать муху. - Но трудно сказать наверняка. Эти старые дамы по десять раз возвращают картины, так что даже рамы не выдерживают и разваливаются. А они так и не покупают. Бизнес вовсе не простая штука, как вы думаете. Силверс зевнул. - Пора кончать. В жару очень устаешь. До завтра. Унесите оставшиеся картины. Он ушел, а я стоял и смотрел ему вслед. "Какой мошенник, - думал я. Он, видно, хочет лишить [186] меня комиссионных на том основании, что я-де привел к нему не нового, а старого, уже давно известного клиента". Я взял три полотна Ренуара и отнес в запасник. - "Роллс-ройс"! - воскликнул я, завернув за угол. Машина стояла у тротуара, за рулем сидел шофер. Я был счастлив. Я как раз раздумывал о том, куда бы сводить Наташу сегодня вечером, и ничего не мог придумать. Везде было слишком душно. Решение подсказал "роллс-ройс". - Авантюры, кажется, следуют за мной, как тень, - сказал я. - Машина у тебя на весь вечер - до закрытия театров? - Дольше, - сказала Наташа. - До полуночи. В полночь она должна стоять перед рестораном "Эль Марокко". - Ты тоже? - Мы оба. - У миссис Уимпер - "кадиллак", - сказал я. - Может быть, у нее есть и "роллс-ройс". А у тебя что - появился еще один клиент для Силверса? - Там видно будет. Как закончилось дело с миссис Уимпер? - Очень мило. Она купила довольно хорошего Ренуара - картина вполне в стиле ее кукольного дома. - Кукольный дом, - повторила Наташа и рассмеялась. - Эта кукла, которая кажется такой беспомощной и глупой, будто может только хлопать глазами и улыбаться, на самом деле является президентом двух компаний. И там она не хлопает глазами, а делом занимается. - Неужели? - Ты еще насмотришься чудес, общаясь с американками. - Зачем мне американки? Ты сама - чудо, Наташа. К моему удивлению, она покраснела до корней волос. - Я сама - чудо? - пробормотала она. - Наверное, мне надо почаще посылать тебя к таким женщинам, как миссис Уимпер. Ты возвращаешься с удивительными результатами. Я ухмыльнулся. [187] - Поедем на Гудзон, - предложила Наташа. - Сначала на пирс, где океанские пароходы, а потом вдоль Гудзона, пока не наткнемся на какую-нибудь уютную харчевню. Меня сегодня тянет в какой-нибудь маленький ресторанчик, к лунному свету и речным пароходам. Собственно, я предпочла бы поехать с тобой в Фонтенбло. Разумеется, когда кончится война. Но там меня, как возлюбленную немца, остригли бы наголо, а тебя без лишних слов поставили бы к стенке. Так что останемся при своем: с котлетами и кока-колой, в этой удивительной стране. Она прижалась ко мне. Я почувствовал на своем лице ее волосы и ее прохладную кожу. Казалось, ей никогда не было жарко, даже в такие дни. - Ты был хорошим журналистом? - спросила она. - Нет, второсортным. - А теперь больше не можешь писать? - Для кого? Я недостаточно хорошо владею английским. К тому же я уже давно не могу писать. - Значит, ты как пианист без рояля? - Можно и так сказать. Твой неизвестный покровитель оставил тебе что-нибудь выпить? - Сейчас посмотрим. Ты не любишь говорить о себе? - Не очень. - Понимаю. И о твоем теперешнем занятии тоже? - Агент по продаже произведений искусства и мальчик на побегушках. Наташа открыла бар. - Вот видишь, мы как тени, - сказала она. - Странные тени прошлого. Станет ли когда-нибудь по-другому? О, да тут польская водка! Что это ему взбрело в голову? Польши ведь уже не существует. - Да, - подтвердил я с горечью. - Польши как самостоятельного государства больше не существует. Но польская водка выжила. Прикажешь плакать или смеяться по этому поводу? - Выпить ее, милый. Она достала две рюмки и налила. Водка была великолепная и даже очень холодная. Бар, оказывается, был одновременно и холодильником. [188] - Две тени в "роллс-ройсе", - заметил я, - пьют охлажденную польскую водку. За твое здоровье, Наташа! - Ты мог бы попасть в армию? - спросила она. - Если бы захотел? - Нет. Никому я не нужен. Здесь я нежелательный иностранец и должен радоваться, что меня не загнали в лагерь для интернированных. Живу на птичьих правах, но так же было со мной и в Европе. Здесь-то рай. Если угодно, призрачный рай, отгороженный от всего, что имеет на этом свете значение, особенно для меня. Если угодно, временный рай, в котором можно перезимовать. Рай поневоле. Ах, Наташа! Поговорим о том, что у нас осталось! О ночи, о звездах, об искре жизни, которая еще теплится в нас, но только не о прошлом. Полюбуемся луной! Пассажирские пароходы "люкс" превратились в военные транспорты. А мы стоим за железными перилами, отделяющими этот рай от всемирной истории, и вынуждены беспомощно, бесцельно ждать да почитывать в газетах сообщения о победах, потерях и разбомбленных странах, и снова ждать, и снова вставать каждое утро, и пить кофе, и беседовать с Силверсом и миссис Уимпер, в то время как уровень океана пролитой в мире крови каждый день поднимается на сантиметр. Ты права, паша жизнь здесь - это жалкий парад теней. Мы смотрели на причал. Он был почти пуст, но в зеленом свете сумерек отшвартовывалось несколько судов - серо-стальных, низко сидящих, без огней. Мы снова сели в машину. - Постепенно улетучиваются мои глупые, старомодные грезы, - произнесла Наташа. - И моя сентиментальность. Прости меня, я, наверное, тебе надоела. - Надоела? Что у тебя за странные мысли? Это ты должна простить меня за пошлости, которые я тебе говорил. Уже по одному этому ясно, что я был плохим журналистом! Смотри, какая прозрачная вода! И полнолуние! - Куда теперь поедем, мадам? - спросил шофер. - К мосту Джорджа Вашингтона. Только медленно. Некоторое время мы молчали. Я упрекал себя за идиотское неумение поддерживать беседу. Я вел себя [189] как тот человек в "Эль Марокко", который горько оплакивал участь Франции, и притом вполне искренне. Но он не понимал, что скорбь в отличие от радости нельзя проявлять на людях, и потому производил смешное впечатление. Я тщетно пытался выбраться из тупика. Тут вдруг Наташа повернулась ко мне. Глаза ее сияли. - Как это прекрасно. Река и маленькие буксиры, а там вдали - мост! Она давно забыла о нашем разговоре. Я уже не раз замечал это: она быстро на все откликается и быстро все забывает. Это было очень кстати для такого слона, как я, - человека, который помнил невзгоды и совсем не помнил радостей. - Я тебя обожаю! - воскликнул я. - И говорю это здесь, сейчас, под этой луной, у этой реки, впадающей в море, в водах которой отражаются сотни тысяч раздробленных лунных дисков. Я обожаю тебя и даже готов повторить избитую фразу о том, что мост Вашингтона, как диадема, венчает беспокойный Гудзон. Только мне хотелось бы, чтобы он действительно стал диадемой, а я - Рокфеллером, или Наполеоном Четвертым, или на худой конец главою фирмы "Ван Клееф и Арпельс". По-твоему, это ребячество? - Почему ребячество? Ты что, всегда стремишься перестраховаться? Или ты в самом деле не знаешь, как нравится женщинам такое ребячество? - Я прирожденный трус и каждый раз, прежде чем что-нибудь сказать, должен собраться с духом, - ответил я, целуя ее. - Мне хотелось бы научиться водить машину, - сказал я. - Можешь начинать хоть сегодня. - Я за рулем "роллс-ройса". Тогда мы могли бы высадить блюстителя нравственности у ближайшей пивной, а так мне кажется, точно я в Мадриде: вечно в сопровождении дуэньи. Она засмеялась. - Разве шофер нам мешает? Он же не знает немецкого и по-французски тоже не понимает ни слова. Кроме "мадам", разумеется. - Значит, он нам не мешает? - переспросил я. Она на мгновение умолкла. [190] - Милый, это же беда большого города, - пробормотала она. - Здесь почти никогда нельзя побыть вдвоем. - Откуда же тогда здесь берутся дети? - Одному Богу известно! Я постучал в стекло, отделявшее нас от шофера. - Вы не остановитесь вон там, у того садика? - переспросил я, протягивая шоферу пятидолларовую бумажку. - Сходите, пожалуйста, куда-нибудь поужинать. А через час приезжайте за нами. - Да, конечно, сэр. - Вот видишь! - воскликнула Наташа. Мы вышли из машины и увидели, как она исчезла в темноте. В тот же миг из открытого окна за сквером раздался грохот музыкального автомата. На сквере валялись бутылки из-под кока-колы, пакеты из-под пива и обертки мороженого. - Прелести большого города! - бросила Наташа. - А шофер приедет только через час! - Можем погулять вдоль берега. - Гулять? В этих туфлях? Я выскочил на середину улицы и замахал руками, как ветряная мельница. В неярком уличном свете я узнал удлиненный радиатор "роллс-ройса": на Гудзоне таких было немного, должно быть, это наш шофер повернул назад. Так оно и оказалось, но теперь он был уже не третьим лишним, а нашим спасителем. Глаза у Наташи блестели от сдерживаемого смеха. - Куда дальше? - спросила она. - Где бы нам поесть? - Жарища везде невыносимая, - сказал шофер. - Разве что в "Блю Риббон"? Прохладно. И тушеная говядина там - высший класс. - Тушеная говядина? - сказал я. - Тушеная говядина! - повторил он. - Высший класс! - Будь я проклят, если в Нью-Йорке стану есть тушеную говядину или кислую капусту, - сказал я Наташе. - Это то же самое что кричать "Хайль Гитлер!". Поехали на Третью авеню. Там много всяких ресторанов. [191] - В ресторан "Морской царь"? - спросил он. - Хороший ресторан, и воздух там кондиционированный. - Кислая капуста - блюдо эльзасское, - сказала Наташа, - если уж мы решили точно определить ее национальный статус! - Эльзас долгое время принадлежал Германии. - Мы без конца возвращаемся к политике. Хорошо, поедем на Третью авеню. Морские цари пока еще нейтральны. Я перестал спорить: о, если бы все было так просто! В конце концов я и сам прибыл сюда с потушенными огнями, передвигаясь зигзагами, чтобы избежать встречи с подводными лодками. Что уж тут говорить о нейтралитете, если сам Бог перестал быть нейтральным и перед очередным боем перекочевывает с одного алтаря на другой? В ресторане "Морской царь" мы увидели Кана. Он был там единственным посетителем, одиноко и отрешенно сидевшим перед блюдом, полным огромных крабовых клешней. - Человек со множеством хобби, - заметил я. - Он превратил мир в коллекцию разных хобби и благодаря этому неплохо живет. - Молодец. - После крабов будете есть еще мороженое? - спросил я Кана. - Я это проделал однажды. Не скажу, чтобы мне это пошло на пользу. Нельзя следовать всем влечениям сразу. - Очень мудро. Мы тяжело опустились на стулья, будто проделали долгий путь. Я решил не водить Наташу в ресторан "Эль Марокко": мне почему-то не хотелось больше знакомиться с ее друзьями.