Страница 13 из 23
К её ужасу, и здесь Булгаков занимался тем же, что и в предыдущей больничке: пилил кости и натягивал кожу на культи. Где уже здесь было не колоться?
Трижды его тайком приносили санитары и клали на лавку в сенях, трижды она его отхаживала, и он с надеждой глядел на неё больными глазами собаки и ждал, когда она сделает своё дело. Она колола его дважды в сутки: в двенадцать ночи, перед сном, и во второй половине дня, когда у него кончалась смена, всё остальное время он жил на крепости духа, доведённого до автоматизма: например, он знал, что когда возникает покалывание в пальцах и не хватало воздуха, надо сделать три глубоких вдоха и понюхать что-то ароматическое, поэтому он всегда носил с собой пузырек с маслом можжевельника, а ещё, когда уже совсем было в невмоготу, он колол себе палец иглой или бил себе под дых и отжимался. Это помогало на короткие полчаса, потом всё начиналось сызнова. И он очень быстро понял, чтобы так жить, надо иметь лошадиное здоровье и железные нервы.
Через три месяца они не выдержали, и Малахитов отпустил их с облегчением, выдав в Главное медицинское управление сопроводительное письмо следующего содержания: «Доктору Булгакову М.А. рекомендуется длительный отдых в санаторных условиях ввиду потери трудоспособности на фоне крайнего нервного истощения».
Тася строила тайные планы с прагматичностью человека, который повидал на своём веку. Заложила в ломбард оставшиеся драгоценности, купила на неделю морфия, вернулась и заявила:
– Открывай венерологический кабинет и зарабатывай себе на жизнь, иначе сдохнешь!
В открытое окно падал тихий солнечный свет, и в нём беспечно плавали пылинка, которым было начхать на все проблемы человечества и на его страдания – тоже.
– Я не могу… – пожаловался Булгаков, глядя на неё, как старик на погосте, – у меня кризис! – Вытянул цыплячью шею, чтобы продемонстрировать провалы за ключицами.
– Какой! – упёрла она руки в боки, понимая, что делает ему больно, но по-другому теперь уже не получалось.
– Литературный… – промямлил он, понимая тщедушность аргумента, но надеялся на снисхождение за долгие лета совместной жизни.
Его тапочки у койки напоминали старые изношенные шаланды, которые давно уже не ловили рыбу.
– Дорогой… – объяснила она с ядовитостью Горгоны, о которой он любил напоминать, – кризис у тебя последние два года!
– И что?! – спросил он на остатках гордости, отрываясь от подушки, на которой возлежал все эти дни покорно, как больной раком.
– Иначе возвращайся к родителям! – сказала Тася так, когда любое продолжение разговора приводит к разрыву.
Но в тот раз они даже не поругались, понимая, что один из них просто обязан уступить: надо было жить и что-то делать, например, от тоски писать новый роман, хотя и старый не то чтобы не закончен, но даже и не был начат, правда, вертелся в голове как спасательный круг, и там в этом старом-новом романе был Боря Богданов, он единственный вызывал сердечную боль и тоску по ушедшему времени.
С тех давних про у него выработался комплекс неполноценности: он чуть что вспоминал, что является причина того, что Богданов свёл счёты с жизнью через лунных человеков.
– Вот тебе бог, – неожиданно для самой себя сказала Тася, – а вот порог!
– Ладно… – на удивление тотчас сдался он и по-стариковски обречённо сунул ноги в тапочки, поцеловал её в родные глаза, словно наступил себе на горло, и пообещал. – Всё будет хорошо!
Она и поверила, и сдалась в память о Боре Богданове и их горемычной юности.
Как ни странно, он с энтузиазмом взялся за дело. Разместил в городских газетах объявления: «Доктор Булгаков М.А., венеролог со стажем и по призванию, вылечит все ваши интимные болезни». Даже телефон себе провёл и составил расписание приёма.
Все эти дни его сопровождала лёгкая умственная усталость, которую он фиксировал, как возничий – скрип левого заднего колёса кладбищенской телеги.
Тася не могла нарадоваться, но дозу не увеличила, а, наоборот, разбавляла водой, надеясь, что за хлопотами и делами он не заметит.
Хорошо, что на Рейтарской у них было целых четыре комнаты. В двух первых Булгаков сделал себе приёмную и рабочий кабинет с уголком из дерматина и ширмы. Главное, что теперь не надо было резать, пилить и строгать чужую плоть. Максимум, чем всё это грозило, уколом по-немецки через марлечку, и дезинфекцией рук спиртом, а в перерывах между больными – можно было бездумно глазеть на соседских кур, которые копались в огороде.
Однако в реальности перерывов не случалось: город был полон сифилитиков и наркоманов всех мастей. Так что Булгаков трудился, не покладая рук.
– Это тебе не с зубами ковыряться! – гордо сказал он, небрежно швыряя на кухонный стол перед Тасей не обычно слюнявые разнокалиберные купюры, а свежую пачку денег только что из банка.
– Откуда?.. – удивилась она, со светлым лицом вытирая руки о передник.
Теперь можно было выкупить в ломбарде драгоценности. И она восприняла это как добрый знак – жизнь налаживалась.
– Ха-ха! – хохотнул он, восторженно потирая руки, весь в предвкушении его величества литературы.
Давно она не видела его таким деятельным. У неё отлегло от сердца: дело было в том, что от разбавленного морфия Булгаков обычно был крайне раздражён, а здесь совсем другая картина, его словно подменили. Он стал прежним, молодым, весёлым, каким она его помнила на затонах Волги и на островах Днепра, где они загорали в далёком предвоенном двенадцатом годе, ели мороженное в стаканчиках и запивали ситро.
Неужели действует?! – обрадовалась она.
А потом.
– Ты что… укололся?.. – догадалась и настырно пошла за ним в приёмную, куда он шмыгнул, как мышь. – Укололся?! Говори! Укололся?!
Обычно она не доверяла ему эту миссию, словно деля пополам грех морфинизма, и это объединяло их, делало заговорщиками; а теперь получается, что он её предал подло и мерзко ради каких-то пяти минут удовольствия.
– Последним мне попался бывший корпусной генерал Садеков с букетом Абхазии, – повёл он морду в сторону без щелчка в голове. – Пришлось его лечить новомодным сальварсаном и ещё кое-чем, а это очень дорого!
– Так, сальварсан! – потребовала она. – Не заговаривай мне зубы! Давай сюда! – И ловко выхватила из его кармана пачку купюр, куда более значительную, чем он принёс. – Это что? Что?! – Помахала перед его носом, как тряпкой перед быком.
Она испугалась, что Булгаков перестанет держать себя в руках и сорвётся. Такого ещё не было, но она читала, что в одно мгновение всё пойдёт прахом, и будет во сто крат хуже как предвестник реального конца в двадцать семь с небольшим лет.
– Тася! – неожиданно рухнул он на колени, патетически воздев руки, глядя туда, где виднелся её подбородок и выпученные глаза. – Я больше не буду! Я хочу вылечиться и писать романы до конца жизни! До гробовой доски! Больше ничего! Но я не могу! Не могу! Не могу! У меня не получатся! Помоги мне! – рыдал он, уткнувшись ей в искромсанный живот. – Спаси меня!
– Хорошо! – ледяным голосом произнесла она. – Я попрошу лунных человеков!
– Только не это! – вскочил он, словно ошпаренный. – Я тебя богом прошу, только не это!
Мысль, что ему придётся перед кем-то унижаться, приводила его в бешенство. Он ещё не свыкся с мыслью, что кто-то исподтишка контролирует его жизнь, а всё шло к этому. А ещё он в них не верил; как упёрся, так и не верил, мешало религиозное образование и религиозное мышление, а ещё он был врачом до мозга костей, то бишь обученным злобствующему материализму. Вот этого монстра в себе ему и надо было убить. Он уж сообразил, что все формы недоговоренности ведут к наивности и глупым фантазированиям.
– А что?! Что я должна делать?! Ты дошёл до ручки! Это конец, Миша! Тебя зароют в землю вместе с твоими ненаписанными творениями! И правильно, между прочим, сделают!
– Ты сука! – закричал он, мечась по комнате, как загнанный в угол зверь. – Горгия! Ты угробила меня! Всю нашу жизнь!