Страница 1 из 23
Михаил Белозёров
Крылья Мастера / Ангел Маргариты
Крыловой Наталье Николаевне
Предисловие. Роман о романе
Всё подлинное – трудно.
Существует лунный мир, который отбирает лучших из лучших. Таким лучшим из лучших оказался Михаил Булгаков.
От природы он наделён талантом прозаика. Но этого мало для успеха. Его наделяют тонкой и ранимой психикой, его горизонты мышления развиты гораздо больше и шире, чем у большинства людей.
Лунный мир представляют четверо: кот Бегемот, Рудольф Нахалов, Ларий Похабов и Герман Курбатов. Они создают такую ситуацию, когда Булгаков оказывается должен им крупную сумму денег и заставляют его писать роман о дьяволе.
Задача лунных человеков сочинять лучшие литературные произведения для продвижения цивилизации людей.
Лунные люди создают различные кризисные ситуации, чтобы поставить Булгакова писать и одновременно спасают его или дают выпутаться из различных неприятностей.
Однако все их попытки вынудить Булгакова написать полный роман заканчиваются катастрофой по многим причинам. Главной из них является то, что Булгаков в душе остаётся белым офицером и общество тех лет не принимает его. Однако лучшего писателя на ближайшие триста лет нет и не предвидится, поэтому лунные человеки прилагают поистине титанические усилия для сотворения романа «Мастер и Маргарита». За одиннадцать лет работы над романом Булгакову едва ли удаётся написать две трети его объема. Поэтому принято решение «убрать» Булгакова и передать проект его третьей жене. Что она и делает в течение четверти века.
Об этом и мета-роман «Крылья Мастера/Ангел Маргариты». Роман о романе.
[email protected]
[email protected]
Глава 1
Зима 1915. Лунные человеки
Под утро Булгаков, пошатываясь и отчаянно зевая, вымелся по нужде, да так и застыл с перекошенным ртом, испытав одно из самых жутких метафизических приключение в своей жизни: навстречу ему, в свете луны, в её мраморной дымке, что бывает зимой на рассвете, по коридору, между детской и взрослой частями дома, безмолвно, как во сне, рывками двигался человек, похожий на лакея в жилетке, с потным чубчиком, как у Петра Лещенко, в канотье и с тростью, бешено крутя ею, как на променаде. Зубы его были оскалены, глаза блестели, словно у лунатика, ноги выделывали одесские кренделя в сутулом ритме чарльстона, а на руках сверкали перстни с фальшивыми бриллиантами. Не удостоив Булгакова взглядом, человек свернул к выходу, бесшумно юркнул сквозь крепко запертые двери, и был таков, оставив после себя крепкий запах окалины.
У Булгакова от ужаса зашевелились волосы. Он стремглав влетел в спальню, нырнул под тёплый бок Таси, дрожа, как осиновый лист в непогоду, и ожидая всего того, что можно было ожидать в подобном сверхъестественном эксцессе: Вия, нечисти и Панночки в гробу, да ещё помноженное на всё то, что произошло с философом Хомой Брутом, когда им попользовалась старуха, и словно холодные чужие руки схватили его за кадык.
– Ты чего?.. – пробурчала Тася, великодушно прощая его за то, что он разбудил её. – Спятил?..
– З-з-замёрз-з-з… – Булгаков, клацая зубами, как дворовая собака, свернулся охранным калачиком, оперевшись жёсткими коленками в бок жене и косясь через её плечо на дверь спальни, пока глаза сами собой не слиплись.
Но больше ничего фантасмагорического в тот день не произошло, а к вечеру Булгаков совсем успокоился, как может успокоиться тяжёлый ананкаст.
Однако.
– Это… ночной… сатанинский… дух! – зловеще выпалила Тася, когда он ей поведал о своём ночном кошмаре. – Здесь обретается! – Сверкнула она глазами, как льдинками на дне колодца.
Булгакову стало совсем плохо, натура потребовала стопки водки и солёного огурца.
– Да ты что! – опешил он, свято веря каждому её слову, забыв, однако, что живёт в этом доме гораздо дольше её. – Я раньше не замечал…
– …И всегда шлёт тебе воздушный привет, – добавила она снисходительно, щёлкнув его по носу-бульбе, мол, спросонья ещё и не то привидится, милый.
Её соболиные брови насмешливо взлетели до небес и сотворили безутешную ёлочку соболезнования для человека, который, вместо того, чтобы спать, как все нормальные люди, строчит по ночам романы.
– Иди ты к чё-ё-рту! – Булгаков подскочил, сообразив, что над ним тонко издеваются, и вспыхнул, как бутон пиона. – Саратовская Горгия! – обозвал её, мстительно, имея в виду пакостную, вонючую медузу Горгону, с которой сражаются только через зеркало из опасения повредиться умом.
Тася всегда понимала его с полуслова: Горгия так Горгия, но в случае чего, пеняй на себя, и в постели – тоже!
– Садись ужинать! – приказала она, блеснув холодным, как сталь, взглядом. – И хватит фантазировать! – имея ввиду, что эти его вечные истории, которые он так любил живописать, рано или поздно приведут к воспалению мозгов, как у Гоголя, вот уже и черти стали видеться.
И Булгаков замкнулся. Он не любил, когда над ним изощрённо потешаются. Неделю после этого происшествия он терпел, не писал, на горшок не ходил, и Тася тактично прыскала в кулак, полагая, что всё дело в его безудержных фантазиях: она давно уже заметила чудачество мужа доводить свои фантасмагории до абсурдных воплощений, а потом смертельно мучиться дурными предчувствиями, возводя их в ранг длинных безутешных переживаний, в которых он увязал, как муха в варенье. Может, в этом и крылась его сила? – она не знала, но подозревала, что недалека от истины, только истина эта была неподъёмной, неземной, небывалой, а какой – она не понимала, не было у неё опыта по этой части, ни у кого на Земле не было, и это было ужасно, потому что посоветоваться было не с кем.
А через неделю, когда она уже и думать не думала, а они просто забежали в собор святой Софии, чтобы помянуть отца Булгакова – Афанасия Ивановича, как вдруг свечи на всех поминальных столах разом вспыхнули, словно в них прыснули керосина, тени вздулись до купола, затем рухнули с небесным воем, и сразу две иконы: Святителя Василия Великого и Богоматери Оранты неистово замироточили. Церковь в ужасе изошлась криком, пала на колени, а с батюшкой случился удар, и его унесли за Врата.
Булгаков живо выскочил, как ошпаренная собака, как пробка из шампанского, как взбеленившийся жеребёнок, с укором глядел на Тасю жалобными глазами, принимая всю тяжесть кошмара на себя:
– Я же говорил!..
Долго бежал ужаленным, вниз, по Малой Житомирской, шныряя в толпе, как уж. Тася едва поспевала. А на Крещатике вдруг встал, как вкопанный, словно ему приклеили подошвы, спросил с перекошенным лицом, бледнее листа бумаги:
– И теперь скажешь, что их нет! – потребовал с чрезвычайной паникой в голосе.
– Кого?! – вскипела Тася, которой надоели странности мужа, а когда абсолютно случайно взглянула за его спину, в сторону Царской площади, то аж поперхнулась.
В воскресной толпе, как нарочно, выделялись двое: высокий и низкий; высокий, – в клетчатом буром пальто и зимней фуражке с опущенными отворотами, и низкий – в котелке, в шубе с бобровым воротником и резной тростью. Правый неподвижный глаз у него был стеклянным, как у совы в кондитерской «Лукиана», на Прорезной. Высокий имел длинное, откровенно глупое лицо с пухлыми губами недоросля, низкий – напротив, имел лицо взрослое, экзальтированное и озлобленное, говорил что-то резкое, размахивая и тростью, и руками в дорогих австрийских перчатках. Странная пара, подумала Тася, очень странная, не сочетаемая.
Не доходя до Институтской, они живо свернули к Думе и растворились в толпе.
– Ну?! – воскликнул Булгаков, глядя ей в лицо, на котором пытался найти ответ.
Глаза его побелели, как у судака, губы превратились в струны и готовы были лопнуть, как швартовые канаты у океанского судна.
– Да нет никого! – возмущенно соврала Тася, переводя взгляд на него с неподдельным раздражением, а сама подумала, что враньё тоже бывает во благо и судить не будут строго.