Ричбич

– Слушай историю про пироманшу-девочку, – обычно так она начинала рассказ, делая огромные глотки и гоняя кадык вверх-вниз. Вот и сейчас. Смакуя горячий чай, она произносит на выдохе: «Хорошо!» – и продолжает начатое. – Она знала, когда нужно подняться на свою крышу, чтобы слушать тишину и наблюдать над поселком мировую гармонию, – Антон обладала своеобразным стилем повествования, чем каждый раз удивляла. – Смотрела девочка не абы куда, а туда, где из слабенького дымка вот-вот родится огонь. Он быстро набирал объемы, и чем сильнее он разгорался, тем больше становилось суеты вокруг. Бегали люди, орали, истерили, страдали. Приезжали пожарные, полиция, скорая. «Их нужно поджарить, чтобы они захотели жить!» – говорила пироманша. В этих домах проживали алкоголики. Она поджигала их последовательно. А они переходили из одного сгоревшего дома в другой. С ее крыши было видно всех. Кто-то из алкоголиков после пожара завязывал с алкоголической жизнью. Для них сгорал не только их дом с вещами, в нем сгорало и прошлое, к которому не вернуться.

– Скажи, у тебя есть партнер? – не отрываясь от монитора, спрашиваю я.

– А зачем он мне? – удивляется Антон.

– Чтобы любить.

– Любовь – это обязательства, – философствует Антон. – Время сейчас такое – себя бы вытянуть, а с остальным разберемся потом. У всех так – все будет завтра. Некуда торопиться. И выбора аж обосраться. Откроют Тиндер, наполучают тысячу лайков и три фото гениталий, пошлют пару ушлепков нахер и заблокируют их. И все, их жизнь полна событий, драм, кайфа. Такая ежедневная имитация вселяет ощущение стабильности. А это попахивает размеренностью. А где размеренность, там все еще впереди, а главное, выбора же до черта. Только поклонников твоего фото сегодня сто, а завтра три штуки. Потому что старость приходит внезапно. Тогда хитрят – фото корректируют, через пять фильтров прогоняют. Только обманывают себя же. И боятся с такими отретушированными фото в реалии показываться. Рожа-то давно расплылась. Щеки на плечах, жопа – плоский блин. Боятся услышать правду про сегодняшних себя. Не хотят из розовой коробочки со стразиками вылезать. А эмоций охота, вот эти старые хрычи и унижают молодых ребятишек на сайтах знакомств. А те думают, что так и нужно общаться. Унижение – норма, и тряпкой тоже можно быть. «И вы меня вообще не понимаете!». И слезы лить. И за счет баб жить. И женщину свою изводить. И любить не ее, не себя через нее, а просто призрачные тренды. И дрочить на новый айфон. Вот так и ходит унижение по кругу. И все потеряны. А искренней любви очень хочется. Только не у кого ее получить. Ведь заглатывают на первом свидании все. Нечем перекрыть. Нечем покорить. И начинают дурить, под колеса кидаться. А так, я вообще-то за анал. Распирает, знаешь ли. Люблю наперекор природе. Бунтарка я по натуре.

– Так и запишем в отчете за смену: происшествий не зафиксировано. Антон за открытые отношения с черного входа.

Мне смешно. Я откидываюсь в скрипучем расшатанном кресле.

Антон что-то ищет в телефоне.

– Если ищешь свои лучшие фото в стиле ню, то давай без меня.

– Заносчивый сопляк, – смеется Антон.– Нравится мне один автор. Такой, откровенный. Шнейдер. Вот, отрывок. Слушай: «Справедливо утверждать, что мы, вероятно, никогда не узнаем, как это после тяжелого трудового мексиканского дня, после изнуряющей жары и пары укусов черной мамбы прийти домой к кончите, обнять ее за широкие бедра, когда она поднесет тебе буррито и холодненькую текилу на серебряном подносе, доставшемся ей еще от прабабки. На подносе, в котором можно разглядеть отражения роста сепаратистских настроений в новой Испании и самого Мигеля Идальго-де-Кастилью, отжарившего всех индеек в поселении.

Поднос сверкнет красными лучами заходящего солнца и приземлится на маленький уличный столик под кипарисом. Ты опрокинешь стопочку мягкой холодной текилы и почувствуешь ее скольжение от языка до желудка. Где, приземлившись, она взорвется ядовитым теплом, поднимаясь обратно в голову. Глаза нальются усталостью, тело спокойствием. И окраина Мехико станет центром мира. Ты улетишь в прошлое, забываясь во сне, а кипарис будет шелестеть под вечерним ветром, отгоняя пустоту…»

Когда Антон замолкает, я одобрительно киваю.

– Мне нравятся хорошие авторы. Молодые авторы. Мне, в принципе, молодые и активные нравятся. Как ты, – заявляет Антон и смотрит на меня.

– Это был самый длинный подкат, который я знаю. Еще было бы круче, если бы ты это сказала, потом ушла на войну, пришла лет через шесть и сказала все то же самое, но с более глубоким чувством, – говорю я.

Мы ржем. Точнее, ржет она. А я так, ухмыляюсь. Невозможно понять, где она серьезная, а где просто несет смешной бред. И сидишь в ожидании того, чтобы взорваться. Она – хороший человек.

– Хочу в стриптиз-бар! – заявляет после обхода Антон. – Есть такой, «Красная Шапочка». В столице. Накоплю еще сотку и рвану на неделю. Буду платить шлюховатым мальчикам, чтобы теребонькали мамочку и делали мне непристойный маcсаж. А потом устроюсь в этот клуб и буду их домогаться бесплатно.

– Ух, как гадко, – я смеюсь.

Коллега сидит абсолютно серьезная, вытянув ноги, которые у нее затекли.

А я хочу на дикий пляж. Хочу к толстым и сморщенным нудистам с обугленными лицами и обветренными губами. Хочу к съедающему молодость солнцу и к растворяющим своей монотонностью мозг волнам. Просто хочу к безмятежности. Но этого я никому не скажу.

И тут мне приходит сообщение.

«И че ты молчишь весь день?»

Я отвечаю на него: «Привет. Я сначала работал продавцом, теперь ночью охранником…»

И у нас завязывается переписка:

«Че ты гонишь?! А если я сейчас приеду?»

«То увидишь меня через стеклянную дверь»

«Выезжаю»

«Лен»

«Че?»

«Я люблю тебя»

«Хорошо»

«А ты ко мне как относишься?»

«Короче, я спать»

«Приезжай завтра, в смысле, сегодня вечером»

«Какой сегодня вечером? Уже ночь! Ку-ку! Ты пьян?»

«Я на работе. Время уже два ночи. Так что сегодня»

«Какой ты занудный»

«Так приедешь?»

Она не ответила. Уснула или проигнорировала.

Пишу отцу: «Пап, как ты»

Он отвечает: «Все хорошо, сынок»

«У тебя все есть?»

«Хватает. Не переживай. С утра придешь – на плите завтрак»

«Пап, хотел тебя спросить»

«Спрашивай, сына»

«Ты маму любил?»

Прошло минут десять, прежде, чем отец позвонил:

– Очень любил, – раздался в трубке его хриплый голос. – В компанию пришла новая девчонка. Нам тогда было лет по семнадцать. Ее все добивались. Перья распустят и ходят возле нее кругами. Пригласят туда, позовут сюда. Она всем говорила: нет. А я подошел к ней и сказал: «Говорят, нельзя трогать произведения искусства». И коснулся ее руки. С тех пор мы не отлеплялись друг от друга никогда. Из постели не вылезали сутками. Иногда вставал с кровати, а ноги не держали, – отец ухмыльнулся причудливости минувших дней. – Когда на работу уходил, она вставала на подоконник и махала мне. Смешная хрупкая девочка с огромным пузом. Она с тобой уже ходила. Так и отдавали друг другу все без остатка. До последних дней.

– Пап, мы тебя вытянем. Рано тебе еще к ней.

– Никуда я не собираюсь. Давай, не лезь под пули, – кашель прерывает смех моего старика. Отец бросает трубку.

Иду домой. Утро. Навстречу семенят люди с отекшими лицами. На некоторых можно разглядеть привычку спать на животе и узор дивана. Но чаще считывается злоба.

В подъезде как всегда темно. Ключ застрял в кармане – ищу. Лестница сотрясается от топота спускающегося соседа.

– Не сдох еще? – пьяная рожа смотрит сквозь меня.

– Иди уже, – собутыльник толкает его в спину.

Алкаши выкатились на улицу. У меня нет сил ни на эмоции, ни на достойную реакцию. Что-то безысходно-нехорошее сверлит в груди.

Скрипнув, открывается соседняя дверь.

– Не обращай на него внимания, – звучит голос пожилой женщины. – Он считает, что пока не обосрет человека, не имеет права с ним общаться. Потому что сам обосран. Скажи, как папа? Держится?