Ричбич

Утро, построение. Семьсот детей стоят на плацу и сонными глазами смотрят на плакаты с призывами к активной здоровой жизни и на физкультурников, изнуренных ночными похождениями.

Утренняя гимнастика. Самая бессмысленная и беспощадная часть местного распорядка, совершенно невыносимая для нас, избалованных городских. На дворе 1997 год…

Делать перед завтраком вращения руками, бедрами и головой – глупо. Вообще, если что-то и можно делать в восемь утра, так это спать. А не наблюдать мучения физрука и даже с расстояния в десять метров улавливать флер его похмелья.

Даже летнее солнце в это время так лениво, что смотрит из-за горизонта партизанским взглядом, проверяя – а надо ли вообще вставать?

Процедура выполнения утренней гимнастики носит характер традиции, что автоматически переводит ее в разряд ритуалов, которые потеряли смысл, но исполняются для того, чтобы не утратилась связь времен. То есть, делается для чего-то во благо чему-то.

Завтрак. Время, когда некогда грустить. Ты должен успеть урвать свою порцию вязкой, как цементный раствор, каши, тяжелое, будто камень, яйцо и – самое вкусное – ломоть воздушного белого хлеба с поджаренным краем и лежащим на нем куском сливочного масла. Именно куском. Потому что людям за стойкой раздачи в столовой, видимо, некогда кромсать огромные кирпичи масла на порционные кубики, а затем размазывать по хлебу. «Мы так до ночи будем этой херней заниматься,» – представляется мне реакция краснолицего парня в белом халате на раздаче.

Хлеб и масло здесь намного вкуснее, чем городские. Это местный десерт. Масло сладковатое и нежное. А хлеб подсоленный, пористый, он отдает дрожжами и напоминает о доме. Думаю, поэтому иногда за хлеб дерутся – хотят, сильно хотят домой.

Поначалу пресная еда вызывала отвращение. Она не лезла в рот. Но бегать с пустым желудком оказалось еще более отвратно. Голод напоминал о себе сосущим и тянущим ощущением в животе и болезненным урчанием. Так что приходилось есть.

Задача оздоровительного лагеря – оздоровление молодежи. Молодежь – это вообще-то 16–20 лет. А мне всего-то двенадцать. Какая я молодежь?.. Бабушка сейчас дома печет пирожки с земляникой – вот это я знаю точно.

Столовая – это концентрация опасности. Так что, когда ешь, постоянно косишься – как бы не прилетела каша в лицо или каменное яйцо. А еще все охотятся за твоим куском хлеба с маслом. Его нужно сразу целиком запихнуть в рот, чтобы не соблазнять кружащих возле тебя голодных и озлобленных.

Я сижу за завтраком. Мои щеки раздуты, а глаза дико вращаются – я оглядываю столовую в ожидании подвоха. Я жду чего-то, а это что-то уже произошло: реальность уже трахнула меня. Осознание придет позже. Это действие с отложенным последствием.

Обычно я стараюсь занять место за столиком у столба-опоры – если сесть к нему спиной, сзади никто не подкрадется. Сегодня мне это удалось.

В попытках не подавиться, прожевывая плотный комок во рту, можно посмотреть на тех, кто, в силу своего гендера, обладает особым магнетизмом. Больше всех магнетизмом обладает она. Особенно когда убирает за ухо падающую на фарфоровое лицо черную челку и как будто виновато смотрит исподлобья.

Вот другие девчонки. В них нет ничего, что сильно отличало бы их от мальчишек. Они просто чаще кучкуются и всегда находят, над чем посмеется. Вот и сейчас они смотрят по сторонам, переговариваются и хихикают. Отворачиваюсь. Снова смотрю на нее – она что-то обсуждает с девчонками. Не меня.

Коля со мной не поздоровался, прошел мимо, как будто не заметил. Он вчера поступил неправильно, даже гадко. Он должен был вступиться за меня. А предпочел пройти мимо. Я думал, мы друзья…

А Сережа оказался совсем другим. Не таким добродушным, как был в автобусе, когда мы ехали в лагерь. Какая-то издевка появилась в его глазах.

После завтрака я медленно добрел до корпуса, сел на кровать. Мне нужно пробыть здесь еще двадцать дней…

– А ты че, не пойдешь? – спросил забежавший в корпус мальчишка.

В нашем отряде все были примерно одной комплекции и возраста. Кроме тех троих, что всегда играли в карты у крыльца. И Сережи – он был мельче всех.

– Куда?

– Как куда? На котлован, – мальчишка достал из-под кровати чемодан и начал быстро выкидывать из него вещи. Обнаружил то, что искал, остальное кучей запихал обратно.

– Так говорили, вроде, нельзя, – неуверенно проговорил я.

День разгорался, становилось душно.

– А мы на другой.

Летом в любой воде хорошо. Дома, на песочном пляже: можно идти километр, а вода в озере все равно по колено. Встанешь на руки, как для отжиманий, и бредешь себе, тащишь под водой ноги. Вода не холодная. Скорее, прохладненькая. Как замерзнешь, поднимешься. Ветер тепло обдует, солнце быстро согреет – ты снова на руки и мутишь ногами воду, вздымая песок.

…– А куда идти?

– Пошли за мной. Только быстро, – глаза соседа горели нетерпением и азартом. Он мысленно уже плюхался в воду.

– Пошли, – я встал.

– А плавки? – остановился тот в дверях.

– У меня нет, – я опустил глаза. – Я так, в шортах. Они же быстро высохнут.

Мы бежали кустами вдоль забора лагеря. Нас не должны были увидеть. Вчера Марина, наша вожатая, несколько раз повторила перед отбоем, что на котлованы одним ходить нельзя. Но мы же не одни идем. А вдвоем.

– Давай сюда, – мальчишка отогнул сетку забора у самой земли. Страх нарушить запрет волной прошелся по спине. Я нырнул в образовавшуюся дыру.

– Мы вчера вечером уже туда ходили, – резво шагая впереди меня, начал рассказывать он, – и нашли большой котлован. Там даже есть тарзанка и остров на середине. Мы играли в пиратов.

– Как? – глядя в его бритый затылок, спросил я.

– Мы, эта, нашли бревна. Они же плавают. И на них, вот, доплыли до острова. Мы вчера его захватили и поставили свое знамя, в смысле палку. Ты прыгай через лепешки!

С этими словами он показал, как надо.

Исполинские каменные лепешки по пять-десять метров в диаметре и толщиной в метр, лежали под нашими ногами. В щелях между лепешками росла жесткая трава и сухой карагач, который можно было принять за извивающихся гадюк. Миллион лет назад окаменевшая лава. Я никогда такого не видел. Мы ретиво перепрыгивали эту древность. Лепешки лежали друг на друге, так что иногда приходилось взбираться наверх по их пока еще прохладной теневой стороне. Я полз по гладкому бежевому камню, кладя ладони в гладкие впадины, причудливо просверленных степным ветром.

– Все, пришли, – весело заявил мой соплеменник. Он стоял на одну лепешку выше, положив руки на пояс. Глядя куда-то вперед, он продолжил: – Давай, догоняй!

И побежал вниз.

Я выбрался туда, где только что стоял он, и моему взору открылся бассейн. Только не тот, что в городе, выложенный белой кафельной плиткой, а настоящий, природный. Вокруг него росли деревья, погружая в воду свои тяжелые ветви, кудрявые кусты и напитанной влагой щетинистой травы. Из-под множества детских рук в воздух взлетала желтовато-зеленая вода, сверкая в лучах солнца. Визг и вопли лагерной шпаны эхо разносило по округе.

– А-а-а-а-а! – раскинув руки, я побежал вниз.

Быстро разделся, но от спешки затянул и запутал шнурки, так что кроссовки пришлось с усилием стягивать с ног.

– Потом развяжу, – сказал я сам себе и бросился в воду.

Прохладная вода радостно приняла меня. Плавать я не умел, но молотил руками и ногами как ошалелый. Быстро выдохся. Опустил ногу и понял – дна здесь нет. Игла испуга кольнула в сердце. Я выпрямился. Успокоился, посмотрел на ребят, понял, что там, где я прыгнул в воду, дно было примерно на уровне шеи. Значит, сразу от берега оно резко уходило вниз. У берега мельче, все нормально. Но эти доли секунды преждевременной паники меня выбили из праздника.

Вышел на берег. Время близилось к одиннадцати, и степное солнце быстро высушило мою одежду. Сначала нежные и ласковые, через пять минут прикосновения солнца превратились в пчелиные укусы – тело жгло так, что, не выдержав, я снова прыгнул в воду.