Unknown

— Нет-нет, не надо, не сейчас, не сегодня, давай сделаем это завтра. Не можешь подождать? Тогда хотя бы закрой дверь на ключ, видишь, у меня кольцо... Но ты мой единственный и неповторимый.

И про себя: «Как я люблю прелюдию соития, когда наши интимные места только-только несмело слегка соприкасаются и высекают молнии страсти и вожделения». Это неправильно, когда партнёр пытается поцеловать моё интимное место между ног, — его губы должны целовать только мои губы. А интимные места пусть «целуются» между собой, даже если у него не встал. Я позволяю начинать даже с не вставшим, почувствует мой интим — и всегда встаёт.

Но он уже лежит на мне, ноги мои раздвинуты, и мы оба уже без трусов... Да и были ли в трусах...

Хорошо, когда я одна на целый этаж в мужском общежитии... В рабочем общежитии с этим всё просто, не то что в итээровском.

Как-то раз мне захотелось принудить к интиму юного, лет семнадцати, пэтэушника. Отложила швабру, расстегнула халат, залезла к нему под одеяло на койку, где он лежал, но посматривал на уборщицу горящим взглядом.

Легла титьками на его грудь, а промежностью — на его мужские причиндалы; почувствовав, что у него встал, повернулась на спину — и он оказался на мне. Закончили бурный, для него первый, интим, вырвалась из его объятий и взялась за швабру.

Закончила уборку, ухожу, а он:

— Давай ещё...

— Нет, говорю, забудь, больше не будет ни сейчас, ни потом. Будешь настаивать — огрею шваброй…

Эти итээровцы (инженерно-технические работники) слабаки и привереды: то у него не встал, то сначала хочет почитать стихи Есенина, то послушать сонаты Бетховена и песни Грига. Тьфу... Ох уж эти мне поэты: «многим ты садилась на колени...» Что я, дура? Никому не садилась и не собираюсь».

…Но я съехал раньше — на учёбу в Москву, так и не потоптав таганрогскую уборщицу Глафиру, и больше никогда не бывал в Таганроге. Она, негодница, как-то подразнила меня: закончив уборку, расстегнула халат, показала прекрасные груди без лифчика и пышные ляжки без трусов, быстро повернулась и вышла из комнаты. Вернулась уже застёгнутая, взяла швабру и исчезла насовсем и навсегда, оставив меня дрожать и плакать в подушку. Глаша, только я тебя здесь любил до слёз, но ты всем дала, кроме меня…

А ведь сказано давно: чем меньше женщину мы любим, тем легче нам она даёт...

«Когда и где, в какой пустыне, безумец, ты забудешь их»... Её ляжки... о-о-о, её титьки… а-а-а, её насмешливый взгляд... у-у-у…

Штульман пользовался услугами цеховых работниц: в дневную и ночную смены, в обеденный перерыв он на десерт уединялся с дамой в закуток в цехе или за цехом, в зарослях жердел. После вечерней смены провожал замужнюю матрону до её дома, и она выносила одеяло в палисадник… Они занимались любовью под окнами, а дома ждал её нетерпеливый муж.

Орлов Жора отличался крайней скороспелостью и нетерпеливостью: ежели он оказывался в смешанной компании — а таковые собирались постоянно по самым разным поводам, — то пока остальные переглядывались и знакомились, он уже через минуту уединялся с незнакомкой и залезал на неё. Некоторые забеременели и пошли с жалобой по инстанциям-комитетам, но он оказался не член комсомола, не член партии и даже не член профсоюза…

***

Я первый на селе приобрёл через посылторг ламповый радиоприёмник. Сижу слушаю, заваливается сельская красотка, мать троих детей:

— Можно послушать радио?

— Отчего ж, садись, слушай.

— Я хочу лёжа.

Зачем-то расстёгивает верхние пуговки платья, вываливаются пышные полные груди, словно не рожала, лифчика нет. Заваливается на кровать, задирает подол до пупа, раздвигает ноги и белые ляжки, и трусы надеть забыла, видна рыжая шёрстка на п…де. Глаза закрыла, грудь вздымается, шлёпает себя по ляжкам...

Это теперь-то я знаю, что это означало, а тогда я никак не отреагировал. Точнее, отреагировал, но не как мужчина, а как глупый подросток — сплоховал, взглянул мельком: в таком виде она собирается слушать? У меня не только не встал, но я ничего и не захотел, продолжал слушать радио. Ушла обиженная...

Возможно, надо мной по отношению к ней довлел синдром Мадонны, а вот над моими сверстниками Славкой Тихомировым и Толиком Калёновым не довлел, оба не сплоховали, и оба потом мне похвастались:

— Я Светлану Ивановну пое…ал, ох и е…учая, скажу я тебе! Какие титьки, какая жопа, какая п…да, всё зае…сь, я её три раза — в рыжую густую шерсть, она ещё хочет, а я уже не могу. И всё в ней было прекрасно: «и лицо, и одежда, и душа, и мысли...»

Должен ли быть прекрасен главный женский орган? Несомненно, особливо внутри, но и снаружи тоже. Орган Светланы Ивановны был на высоте. Мужчинам нравится лохматость, кучерявость п…ды, чтобы их орган пробирался туда, раздвигая «кустики». Вот женщина лысая, с бритой головой — хорошо ли это? Некоторые женщины коротко стригут и даже бреют растительность на п…де по разным причинам. Понравится ли мужику такая голенькая? Не уверен.

— А как отдавалась, как е…лась, — продолжал Толик, — но на другой день в упор не замечает. Пытаюсь приблизиться — показывает кулак и сквозь зубы: «Проболтаешься — убью гада». Вот и пойми этих женщин.

Инициатива в обоих случаях принадлежала ей. Приглашала их, конечно поврозь и в разные дни, её проводить: одного — на речку Велетьму, другого — в соседнее село Саваслейка, в магазин.

Чтоб не было сплетен, уходили и приходили врозь. До магазина не дошли, предложила посидеть у попавшейся на пути скирды соломы.

До речки дошли, предложила: «Слабо голышом искупаться?» Кавалер не сдрейфил, сели рядышком на песок...

После рождения третьего муж охладел к ней, был не ревнив и не замечал её одноразовых шалостей с подростками, полагая, что это лишь лёгкий флирт домохозяйки от скуки деревенской жизни. Подростки понимали важность тайны и помалкивали, можно и от мужа схлопотать.

Мне известно о двух случаях её баловства с подростками, а сколько их было? Е…аться с замужней совсем не то, что с девкой: никаких капризов, никаких «а что потом?». Тут ясно: потом ничего, пользуйся моментом, она тебя хочет, а девка тебе лишь позволяет, и все время ждёшь: «Кончать нельзя».

***

Старший сын Светланы Ивановны Тимоха был ненасытен в блуде, но строго соблюдал два правила: не е…и где живёшь, не живи где е…ёшь; с каждой только раз, никаких повторов. В своей деревне никого не соблазнял, промышлял только в соседних сёлах.

В те годы призывники проходили медкомиссию без трусов. Молодые медички имеют обыкновение надевать хитрые белые халатики: и груди видны, и ляжки. Зайдя в очередной кабинет, Тимоха уставился на титьки медички и прошептал ей на ухо: «У вас хороши, но и у меня хорош». Медичка пристально посмотрела ему в глаза и закрыла кабинет на ключ...

И вот этот Тимоха нарушает оба правила с Таисией Тихомировой и Пелагеей Калёновой: пошептал им что-то на ухо и завёл в хлев, поимел сзади и спереди, но больше никогда не трогал. Как я понимаю, он пошептал им: «Твой пацан поимел мою маманю, долг платежом красен…»

Как-то при скирдовании соломы Пелагея и Тимоха оказались рядом, она шепнула ему на ушко: «Когда в хлев-то заманишь?» Он отшатнулся и показал ей кулак...

***

Жалею ли я об упущенной выгоде? Ещё как. Жалею и о половине других таких случаев из всех возможных. Радиослушательница не вызывала визуального отторжения, наоборот, красивая, любуйся, даже из декольте выглядывали прекрасные груди, — просто боялся, что не получится. Нет, не так: я даже не думал, что что-то должно получится, — возможно, комплекс Мадонны.

Всего-то надо было прилечь рядом, даже не лезть с поцелуями и не трогать титьки, не думать о предстоящем, х…й сам встанет — и тогда е…и и е…и её весь день, суй его в её рыжую п…дищу — и отдавай платье за полчаса до возвращения мужа с работы.

Ну, на крайняк надо снять с неё платье, чтоб поняла: дороги назад нет. И она бы приходила слушать радио хоть каждый день. А было мне тогда всего семнадцать лет, ей 37 — золотое времечко для обоих, чтобы заниматься свободной страстной любовью.