Страница 7 из 12
Железная дорога, начиная отсчет километров от столицы, пересекала страну с запада на восток, пройдя первую тысячу километров по равнине, прогремев вагонами поездов мимо металлических ферм моста через Волгу. К концу второй тысячи верст окружающий ее с двух сторон степной и равнинный пейзаж меняется на холмы и лысые сопки отрогов Уральских гор. Дорога постепенно врезается в горы, обходя бесчисленные, покрытые лесом хребты по насыпям, вырезанным на склонах гор или вдоль русла горных рек. Поезда петляют по горам, как по лабиринту, наматывая лишние километры, сбавляя ход на бесконечных изгибах рельс, осторожно, с протяжным воем тепловозного гудка входя в очередной крутой поворот, за которым машинистам не видно продолжения дороги.
Привыкшие к шуму железной дороги, жители поселка уже давно не обращали внимания на гудки электровозов, перекрывающие все звуки светового дня, пронзающие застывший над поселком воздух свистящими нотами в ночной тишине.
Огибая по загнутым рельсам каменистый выступ горной гряды, почти нависающий над железной дорогой срезом стены из необычно светлого гранита со вставками белого кварца, локомотивы, как корабли, входящие в гавань, ежечасно выплывали из-за поворота, вытягивая следом за собой из-за скалы вагоны. Они тащили составы к железнодорожной станции, видимой в любую погоду на склоне противоположной горы. Эшелоны, уходящие из города на восток, в бескрайние сибирские просторы, давали свой прощальный сигнал на том же месте, у белой скалы, унося этот тревожный звук с собой, за поворот.
Под грохот проходящих грузовых и пассажирских составов поселок днями жил обычной жизнью и вечерами засыпал, убаюканный этой музыкой, словно шумом дождя, барабанящего по крыше в летнюю ночь.
Среди поселков, окружавших центр города с понятными исторически сложившимися названиями – Ветлуга, Демидовский, это поселение на склоне горы, начинавшей свой подъем от поймы речки Тесьма, с незапамятных времен в народе называлось Нахаловкой.
Максим проснулся от солнечного света. Он быстро поднялся и прошел по сухим, трескавшимся под его ногами стебелькам прошлогодней травы до дверей сеновала. Свежий утренний ветер ворвался в открытые двери, холодком пройдясь по коже, взъерошил все пространство дощатого строения под волнистой шиферной крышей. В широких полосах солнечных лучей, пробивающихся через щели между вертикально набитыми досками задней стены сеновала, как в кинотеатре от света кинопроектора, стала видимой мелкая пыль, поднявшаяся от сена. Максим спустился во двор по приставной лестнице, забежал в дом.
Все лето он на каникулах жил у деда с бабкой. Деревянный, срубленный дедом дом стоял на второй улице от железной дороги. Старики держали корову, как и многие жители Нахаловки. Корова исправно доилась, давала много хорошего молока, которое бабка ежедневно продавала постоянным покупателям. Держали кормилицу под сеновалом в «катухе», так дед называл коровью жилплощадь, по соседству с десятком кур.
Каждое утро, с весны до октябрьских холодов, поселок просыпался от утреннего песнопения поселковых петухов, перекрикивающих друг друга. Через полчаса после петушиного концерта к ранним звукам рассвета добавлялось хоровое мычание коров. Буренки после утренней дойки, покидая тесные теплые стайки, выходили из ворот в сопровождении хозяек, вытягивали шеи и издавали протяжное «му-у-у!», затем шли по улицам, спеша на зеленые поляны соснового леса, где их ждала подросшая за ночь свежая, умытая росой трава. Стадо собиралось большое. По окончании долгого летнего дня в свете бордового заката нагулявшиеся на лесных полянах буренки, тяжело дыша раздувшимися боками, возвращались домой. Медленной, усталой походкой, под щелканье кнутов двух пастухов, они шли в поселок, выбивая копытами сухую летнюю пыль. На подходе к поселку коровы выплывали из пылевой завесы, сопровождая свой выход звоном колокольчиков, висящих на шеях черно-белых и рыжих красавиц. Хозяева ждали своих кормилиц, окликая их по именам, встречая усталых тружениц кусочками хлеба с солью. Стадо острым клином, в центре которого в сопровождении пастуха шел огромный лобастый бык, плавно вливалось в поселок, растекаясь по улицам, постепенно рассасываясь по дворам.
Поддразнивая бабулю, Максим обычно балагурил, приговаривая: «Жили-были дед да баба, ели кашу с молоком!» – сидя за столом на кухне, уплетая приготовленную бабушкой гречневую кашу, залитую парным молоком.
Все дни летних каникул Максим проводил в компании двух друзей, двух соседей, братьев Коряковых, живущих в доме напротив. Старшего звали Николай, но Максим слышал это имя только при обращении к Кольке его родителей. Младшего все звали Толясик, как на улице, так и дома. У круглолицего, рыжего, с веснушками на щеках Кольки была прилипшая к нему намертво кличка Хмырь. Как и когда прилепилось к нему это прозвище, он и сам уже не помнил. В этом году ему исполнилось пятнадцать лет. Их мать, уходя с отцом на работу, оставляла ему деньги для покупки в магазине хлеба и других продуктов, а также поручала небольшие обязанности по дому: полить огород, прополоть, приглядеть за курами, чтобы не забежали ненароком в этот самый огород.
Толясик был полной противоположностью брату. Младше старшего на три года, он имел светлые волосы, был худым и слабым.
День начался как обычно. Максим выкатил из дома велосипед и спустился по склону к дому Коряковых, распугав при торможении копошащихся в пыли кур. Минут через десять вся компания была в сборе. Видимая с горы гладь городского пруда манила своей прохладой, и, запрыгнув на велосипеды, они укатили к причалу стадиона.
Речные трамваи в рабочие дни начинали курсировать из центра города на расположенный на противоположном берегу пруда стадион с пяти часов вечера. До этого времени можно было спокойно нырять с высокого причала, с разбега входя головой в воду или врезаясь в зеленоватую водную гладь «бомбочкой», разбрасывая брызги, долетающие до безлюдного в это время причала.
Нанырявшись до одури, они до обеда провалялись на горячем песке, изредка забегая в воду, чтобы охладиться. После купания хотелось есть. Забежав в воду последний раз, они стали собираться домой. Колька-Хмырь вытащил из кармана брюк, обрезанных по колено, пачку «Примы» и, открыв ее, достал сигарету, приклеив ее к нижней губе. Прохлопав рукой по всем карманам лежащих на песке брюк, не найдя спичек, он повернулся к Толясику:
– Ты спички взял?! – строго спросил он у брата, бросив тому на спину легкий горячий камушек.
– Ай! – воскликнул тот, заводя руку за спину, пытаясь смахнуть палящий кожу камень. – Ну взял – и что?! – он повернулся на бок, тряхнув плечами. – Дай сигаретку, – добавил он, увидев сигарету у Кольки во рту.
– Обойдешься, салабон! Спички давай!
Увидев открытую пачку сигарет, Толясик понял ее происхождение:
– Отец увидит – он тебе даст!
– Не увидит, если ты не продашь! Когда он пересчитывал? Ты дашь спичек или нет?!
– Нет их у меня! Кончились! Я их утром все искрошил! – начал оправдываться младший. – Поджиг зарядил! Думал, пальнем по дороге, – добавил он.
– Макс! Посмотри на этого балбеса! Поджиг зарядил, а чем поджигать его – башкой своей не подумал. Пострелять собрался! – он поднялся на ноги, сплюнул в сторону со злости и пошел прикурить сигарету к сидевшему на песке недалеко от них мужчине, дымившему папиросой. Вернувшись, Колька уже миролюбиво обратился к младшему:
– Толясь! Давай пальнем, пока сигарета не потухла! Проверим, че ты там зарядил.
Толясик спорить с братом не стал и снял с багажника велосипеда сверток, завернутый в тряпку. Развернул и передал старшему деревянный пистолет с прикрепленной к стволу сверху стальной трубкой, замотанной вокруг ствола синей изолентой.
– Чем зарядил?
– Шарик там. Чтоб он не укатился, я его пыжом сверху закрепил, – со знанием дела пояснил Толясик.
– Каким еще пыжом? Где ты войлок-то взял? Пыжом! – Хмырь, передразнивая брата, заглянул в трубку, направив отверстие против солнца.