Страница 7 из 51
Люди, посещавшие дом, сразу узнавали на картине Баумана и никак не хотели принимать его за поэта Райниса. Увидав картину, они обычно восклицали:
- Ну, вот, дом творчества имени Баумана!
Пришлось в срочном порядке тот портрет убрать с глаз долой.
Но поскольку стоил он огромных денег и числился на балансе, его повесили в библиотеке за шкаф, туда, где его никому не видно. Там он и провисел много лет, а, может, и сейчас еще висит... Если конечно, его не списали по акту.
Впрочем, все эти насмешки над Бауманом были невинны, да мы тогда и не знали еще, что жизнь его драматична, и вся семья во время войны погибла в еврейском гетто, и жена, и дети...
Но я о другом. О той дальней весне шестидесятых годов, когда впервые попал в этот Дом...
Рига третью ночь подряд не спит, все настроены на телецентр, мы знаем и все знают, что телецентр - это первая и главная точка, с которой они начнут...
Если начнут.
В перерывах, между информацией, вместо заставки дают иногда панораму за окном. И нашим глазам открывается бесконечное море огней, это греются у костров рабочие, приехавшие охранять телецентр.
Бирюкова, того самого, кто в часы вильнюсской трагедии "врал, как очевидец", выдворили из Литвы.
Время от времени мы переключаемся (на всякий случай) на Москву. Сегодня она давала Верховный Совет и пояснения Язова по поводу событий в Прибалтике.
С туповатой прямолинейностью ефрейтора, путая, как заметил потом один из очевидцев, воинский устав с законом, объяснял он суть тех действий, которые происходили в Вильнюсе. Но нисколько не оправдывался, а был самоуверен и нагл... Но так, наверное, и положено военному. Если он воюет со своим народом.
А Горбачев горячился... Но не выглядел убедительным, несмотря на привычное многословие.
Уже через неделю произойдет то же в Риге, и опять прольется кровь, и депутат Денисов в интервью "Известиям" станет пересказывать один разговор с Горбачевым и упомянет о таком факте: когда в Риге началась стрельба, президенту "четыре раза звонили, просили ввести войска, чтобы утихомирить..."
Кто звонил, понятно.
И кому звонили, тоже не трудно понять: вовсе не Президенту, а своему Генеральному секретарю.
Да и кого надо "утихомирить", не трудно вычислить. Ясное дело, не омоновцев, которые тут разбойничают.
Но из такого разговора можно сделать один интересный вывод: почему же звонили из Риги, но не звонили ему из Вильнюса во время трагических событий?
Можно ли этому поверить, зная, что и коммунисты, и комитеты спасения все те же самые, одинаковые? Да и просьбы у них одинаковые: поскорей "утихомирить" непослушных литовцев или латышей, которые не хотят жить так, как велят им из Центра.
Эту неделю народ прозвал так:
НЕДЕЛЯ МОЛЧАНИЯ ПРЕЗИДЕНТА.
Открывая заседание Верховного Совета, он не удосужился даже помянуть погибших минутой молчания. Это предложил депутат-рабочий из зала.
Всего-то одна передача честная и была из Москвы, это когда передавали Язова и Горбачева.
Честная, потому что мы увидели их в натуре.
Я увидел и запомнил покрасневшее лицо президента, его гнев в адрес какого-то депутата, который "не так", как надо, улыбался... Депутата не показали, и улыбку не показали, но я верю президентскому гневу: у этих прибалтов даже улыбки не такие, как надо... Нехорошие, словом. Не наши.
Вам это ничего не напоминает?
Ну, скажем, не очень уж недавно, но на памяти многих, как стучал незабвенный правдолюбец Никита Сергеевич на заседании ООН в гневе ботинком по столу, разъярясь на непослушных... Это там, у них, где не особенно прикрикнешь и улыбку не прикажешь убрать, а уж дома, когда собирал он интеллигенцию...
- Вам тут письмо, Анатолий Игнатьевич...
Без подписи и обратного адреса:
"Ты сука не смей высовывать свою поганую харю, а то открутим твою башку вместе с куриными мозгами, вояка задрипанный..."
ЧЕРЕМУХОВЫЕ ХОЛОДА
Так вот, о том дальнем времени, когда молодым писателем впервые я приехал в этот Дом.
Дивная это была весна. Началась она от белых негромких всполохов черемухи, вслед за которой обрушилась на нас, в нас, в наши души, обильная с тяжелыми гроздьями сирень, и еще там и тут яркими крапинами врезались тюльпаны. Все это носилось, реяло в воздухе и кружило нам головы, мешая усидеть за рабочим столом.
Как-то сразу собралась и своя компания, ее душой стал поэт Марк Соболь. А входили в нее еще прозаик Борис Ларин и я. А поскольку у Марка и у Бориса начались, да и как тут не начаться, какие-то сумасшедшие романы, то Марка и Танечку, его будущую жену, мы стали называть Папой и Мамой, Бориса и его девушку, соответственно: Сынком и Дочкой, а я же, в силу своего одинокого и почти келейного состояния, так как в охотку трудился, был единодушно прозван: Дух святой.
Так мы и жили, шумно, иногда и бурно. С утра разбегались по своим кельям, кто читал, а кто работал, потом гуляли по взморью, а вечером сходились за столом, читали стихи, рассказывали анекдоты... Пели песни.
Словом, веселились.
Именно тогда в здешней библиотечке я неожиданно обнаружил маленькую крошечную книжечку Андрея Вознесенского "Мозаика" с пестро-золотистой обложкой... Ее вдруг отдали мне на руки, читать, и я, не будь дураком, тут же решил не возвращать обратно. То есть, ее хотели стащить и другие из нашей "семейки", но я первый углядел, записал на себя и нахально увез домой, заплатив за нее какой-то мизерный штраф.
Мне потом рассказывали, что молодой парнишка-библиотекарь рыдал от такой потери, он был любитель книг, библиофил, а еще он верил в порядочность приезжавших сюда писателей. Но, каюсь, мы были тогда, наверное, жестоки, самоуверенны, на пороге своей литературной жизни, которая распахивалась перед нами вот как эта фантастическая весна: обильно и прекрасно. И вседозволенно.
Все тогда сходилось на том, в отличие от прошлого сталинского времени, что нам особенно повезло родиться, как писателям, в "оттепель", когда осужден культ, когда вокруг та самая, обозначенная временем, оттепель, и популярность, благодаря журналу "Юность", и быстрое вхождение в храм, куда допускались дотоле избранные, то есть, в Союз писателей, и все остальное, столь же замечательное.