Страница 1 из 51
Анатолий Приставкин
ТИХАЯ БАЛТИЯ (Латышский дневник)
ВСТУПЛЕНИЕ
Поздним вечером звонок в гостиницу к Элизабет.
- У меня несчастье. Они уничтожили мою книгу.
- Как это случилось?
- Не знаю.
- Они забрали рукопись?
- Нет, не рукопись. Но они уничтожили ее...
- Когда?
- Сегодня... Я ушел в церковь, мы всей семьей пошли и не были около часа...
- Вся книга?
- Да. Практически вся. Но я не об этом... Я боюсь за семью.
- А ты не можешь сейчас переехать? У тебя есть тут друзья?
- Есть, конечно. Но мне не хотелось бы, и так осталось всего несколько дней. Но, может, они теперь успокоятся...
- А сейчас они слышат наш разговор?
- Думаю, что да.
- Что же ты собираешься делать? Ведь эти твои дневники...
- И дневники, и сказки!
- В общем-то, понять можно. Это ведь свидетельство? Правда?
Юрий Афанасьев где-то сказал, что события в Балтии нельзя рассматривать в упор, то есть, с близкого расстояния. Можно не увидеть что-то существенное.
Я же видел их даже не в упор, я оказался внутри этих событий, стал частью их, мое свидетельство человека, который побывал в радиоактивной печке реактора, где температура совсем иная, чем снаружи. Ну, где-нибудь в Москве. Может, поэтому мои записи не столько созерцательны, сколько возбуждены, они горячи от ожогов.
Я полагаю, скоро станет понятным, о чем я говорю. Ну, хотя бы угрозы, письма, звонки, предупреждения... Завершившиеся уничтожением этого дневника.
Когда поздним вечером 27 января я позвонил моей приятельнице Элизабет, корреспонденту шведского телевидения, я сказал, что дневников, то есть, более ста пятидесяти страниц записей, больше не существует, она после долгого молчания спросила:
- Но ведь голова у тебя существует?
- Пока существует.
- Вот и пиши! Ты же помнишь? Это неправда, что остыло... Сейчас остыть невозможно...
- Но они меня сломали!
- Нет, - возразила Элизабет. - Они хотели тебя сломать. А ты все равно напишешь... Ведь ты напишешь?
Я промолчал.
Но как это снова написать, если это было вовсе не записи, как обычно это понимается. Мои бессонные ночи были моим порывом к свободе, точно таким же, как у Литвы и Латвии... У народов их, с которыми в эти дни я был вместе.
Я боролся со своим собственным рабством именно потому, что знал: как раб я устраивал эту систему больше. Но раба, в том самом коммунистическом законченном виде, из меня так и не вышло. Хотя им многое удалось со мной сделать. И тогда они убили дневник. То есть, уничтожили то, что делало меня свободным.
А еще мне жалко сказок. Я мечтал о них всю жизнь. И написал я их для моей маленькой дочки. Убив сказки, они покусились и на ее свободу, на не тронутую их тлением, их трупным распадом маленькую золотую, как тучка, душу.
Все, что угодно, но сказок я не прощу.
Это были добрые сказки, я творил их назло окружающему нас прорвавшемуся наружу, как лава Везувия, злу.
А Элизабет я потом ответил.
Я сказал:
- Сказки второй раз не напишешь, они фантазия души. А события в Риге я и правда помню. И я расскажу, как я это помню. Я тебе обещаю, что я об этом обязательно расскажу.
НА РОЖДЕСТВО
Когда прорываешься из московского ада в этот не тронутый распадом мир спокойных аккуратных домиков, желтых дюн и кривых на побережье сосен, вдруг с удивлением ощущаешь, как в дальних уголках души, омерщвленной, неспособной ни на какие впечатления, возникает странная неуловимая спасительная мелодия, которую и на слова не переложишь...
А если бы можно было как-то перевести, вышло бы вот такое: "Тихая милая Балтия... Милая, мирная... Тихая, тихая, тихая... Тихая".
А всего-то и дел, что сперва о ней мечтаешь. Сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь... Под самый новый год достаешь путевки. Потом... Чемоданы, багаж, билеты, такси, вагон... И обморочное непроходящее чувство одной сплошной, в каждой клетке, усталости, так что ни спать ни думать невозможно, но даже если захочешь что-то вспомнить, то ничего, кроме памяти о той же усталости, не возникает. А по приезде лишь одно сильное желание: спать. Так спать, чтобы лечь и - ни-ко-гда не просыпаться. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра...
Но в какой-то день, выглянув в окно с высоты девятого этажа дубултского дома, с удивлением обнаруживаешь, что мир не кончился, что он продолжается и как всегда - прекрасен. И вызолоченные снизу поздним рассветом облака, и буровато-зеленые верхушки сосен, и округлое побережье залива с белыми гребешками волн, будто сейчас, прямо на твоих глазах, рождаются на сером листе моря новые строчки рукописи.
Начинаешь осознавать про себя и про свою жизнь наперед так ясно, как никогда не бывает.
Вдруг охватывает нетерпеливое, как на рыбалке, до дрожи в пальцах рук, до озноба в спине, желание скорей присесть к столу, дотоле пустынному, с одиноким белым листом, стыдливо отодвинутым на край, и сейчас же, немедленно что-то писать на том листе, да не что-нибудь, а известно что: сказку! Ту самую сказку, о которой ты давно мечтаешь.
Конечно, я знаю ее почти наизусть, потому что много раз рассказывал на ночь своей дочке, да и сегодня буду рассказывать миллион первый... Но как-то не выходило до сих пор ее написать, да и ничего другого тоже не выходило написать, а все потому, что какая-то ненормальная на дворе жизнь, одни сплошь мероприятия, призывы, митинги, выступления, да еще письма-протесты...
Но я больше не хочу писать писем протеста, а хочу писать свою ненаписанную сказку.
Вы спросите, о чем. Я отвечу. О двух добрых и славных ежиках, одного из них зовут Юра, а другого Коля.
У меня и начало придумано: "Однажды теплым летним днем ежик Коля вышел на улицу и увидел..."
- Вам тут письмо, - сказала дежурная Эльвира, милая, улыбчивая, всегда спокойная.
Я удивился:
- Письмо? Сюда?
- А вы давали адрес?
- Конечно, нет!
- Значит, проведали... Решили поздравить, - сказала Эльвира, улыбаясь.
"Господин Приставкин! Высылаю Вам некоторые материалы из наших местных газет. Не сочтите за труд, прочтите их внимательно, может быть, в следующий раз, не разобравшись поспешно, Вам не захочется вешать на себя плакат и позировать перед камерой или давать весьма несолидные для писателя советы шоферам или еще кому-нибудь из коренного населения, кто не сможет дать достойного ответа.