Страница 50 из 51
- Кто? Зачем? - спросил я.
Ильнара с улыбкой стояла у нашего стола и смотрела в окно.
- Кто? - переспросила она. - Да были такие энтузиасты, которые собирали ссыльных детей, чтобы их спасти...
Они спасли будущее Латвии. Так я понял.
- Но какая же мать отдаст? - усомнился я.
- Мама и не отдавала, - сказала Ильнара. - Она прятала меня под корзиной... А эти нашли и увезли... Я-то ничего не понимала. Сперва они отдали меня в детдом, тут, недалеко, а потом из детдома меня взяли к себе хорошие люди. - Ильнара все так же улыбалась и смотрела невидящими глазами в окно. - Они приходили и забирали, чтобы откормить и отогреть у себя в семье.
Вот, сколько ни слушаю бывших сирот, хоть это сиротство иного рода и вовсе не от войны, а от трагедии маленького народа, репрессированного Сталиным, не покидает меня чувство, что все мы выжили лишь потому, что были такие люди: и те, что в жесточайших условиях Сибири собирали детей, и те, кто отогревал их в семье.
Вот и я вспоминаю сибирскую крестьянку Гонцову, которая отогрела и накормила меня, замерзающего в поле. Да их много было, и оттого мы не озлобились, а Ильнара, как все дети, перенесшие голод, особенно сытно и заботливо кормит нас здесь в Доме.
- Ну, а мама? - спросил я.
Она ответила:
- Маму я увидела, когда мне исполнилось восемнадцать. Мне сказали: "Пиши письмо Маленкову, чтобы ее отпустили". И я написала в Москву. А ответ почему-то пришел на горком комсомола. Меня вызвали туда и говорят: "Подавай заявление в комсомол, тогда твою маму отпустят!" И я вступила в комсомол. А ее, и правда, отпустили, и мы встретились... А в сорок восьмом у нас опять стали грести... - Ильнара вздохнула и добавила: - Так и гребут до сих пор, и гребут! Ну, что мы им сделали?
Вечером за нами приехала машина, ее прислала Татьяна Фаст. Та самая старенькая "Волга" без обогрева, которая возила нас по темной Риге в тревожные баррикадные дни.
А когда мы грузились в вагон, прибежала и сама Таня, принесла свежие номера "Независимой Балтийской газеты", какие-то памятные фотографии, письма...
Мы постояли в тамбуре.
- Как Рига?
- Да как-то неспокойно, - созналась она. - Говорят, что ОMOH собирается штурмовать телецентр...
Вроде бы, по ее словам, в московское представительство пришли четыре парня из ОМОНа и предупредили, что готовится захват телецентра.
- Когда?
- Сегодня. А, может, завтра. Я сейчас туда еду!
- Я тоже приеду, - сказал я. - Позвони. Ладно. Или телеграмму...
И Таня, и я, мы оба понимали, что ничей приезд, и мой тоже, не поможет, если военные решатся на насилие... Но я посетивший "сей мир в его минуты роковые", как бы ощущал свою личную уже ответственность за все, что здесь происходит. И я знал, что я приеду и буду с этими ребятами до конца.
- Ладно, - сказала Татьяна. - Я позову. Но мне-то кажется, что там, в Москве, будет вам тоже горячо. Она попрощалась и побежала к выходу. На ходу обернулась!
- Вы не знаете... Сегодня умер оператор... Гвидо... В больнице.
Вот на такой тревожной ноте мы и простились.
Поезд отошел, за черным окном потекли дома.
Где-то здесь и окошки моих друзей: Адольфа Шапиро, Алика Какостикова (но он опять в океане), Валерия Блюменкранца, Лени Коваля... Я покидал Ригу и молился за них и за всех, с кем я был в эти баррикадные дни...
Господи, помоги им всем!
Сегодня мы попрощались с Леней по телефону. Он вдруг сказал, тема погибших не давала ему покоя:
- Смотри, ведь Господь Бог поделил жертвы пополам: два русских и два латыша... Показав тем самым, что в борьбе за свободу пуля не разбирает, кого ей убивать...
Пятый погибший, Гвидо, был латыш. Леня о его смерти еще не знал.
"...Людям, отправляющимся на баррикады: по прибытии в Ригу зарегистрироваться по месту дежурства, назвав свои данные, адрес, а также группу крови..."
(Объявление в газете)
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Эта "горячая" книга, которой я более горжусь, чем своими повестями, закончена была уже в феврале, а к маю 91 года восстановлена, после того, как уничтожили у меня на столе ее рукопись. Задним числом можно что-то поправить, уточнить, сейчас-то все видней, но я этого не делаю. Наоборот, пусть мои провидения, как и заблуждения, останутся в том времени, когда она по горячим следам писалась. Интересно даже сравнить события, чтобы понять, а что же я смог предчувствовать, как же обернется далее и как оно на самом деле обернулось.
Так, в главе: "Убить мерзость личного "я"", - она, кстати, была в марте опубликована в "Огоньке" и вызвала мощный отклик, в том числе и со стороны большевиков, - я предрекал и разгон Верховного Совета, и арест и гибель президента. И аресты лидеров движения: Ельцина, Собчака, Попова... Этого всего, к счастью, не случилось, но могло случиться, и списки на аресты были, и приказы по КГБ были... Слава Богу, он уберег от террора в августовские дни переворота, но компартия - это и Рубикс и Пуго, все, о ком я писал, оказались на уровне своей большевист-ской идеологии, они только начинали развязывать террор, и лишь победа демократов помешала им использовать триста тысяч бланков, заготовленных на аресты, и двести пятьдесят тысяч наручников, приготовленных для недовольных.
Могу добавить, что 19 августа утром, когда я, ни о чем не подозревая, пропалывал картош-ку, в квартиру моего сына ворвались двое в военной форме и разыскивали меня, проверив документы у случайно там находившегося гостя. А 20 августа в полном составе заседал Совет "Апреля" и принял резолюцию, осуждающую хунту; там были слова о том, что "Апрель" берег на себя правозащитные функции в случае репрессий, направленных на писателей и журналистов.
Школа, которую мы прошли, защищая рижский телецентр и здание правительства Латвии, не прошла даром. Теперь, кстати, ясно, что это была не репетиция заговора, а начало заговора, в Вильнюсе и Риге мы увидели начало того, что потом произошло в Москве. Кстати, когда я звонил в панике своим московским друзьям, а потом по приезде рассказывал, некоторые иронизировали надо мной: мол, это у тебя с испугу, что везде мерещатся перевороты и танки... Но я-то видел вьяве, что крючковы, пуги, рубиксы и язовы на месте и они наглеют, получив от президента Горбачева полный карт-бланш в своем терроре.