Страница 24 из 51
Собрали солдат, зачитали, пьеса им понравилась. Возникло два вопроса: что такое богемское стекло и кто будет играть голодающего мальчика по имени Тодди?
Долго ломали голову, пока кто-то не вспомнил про Соломатина из второго взвода, который был там самым маленьким и в строю стоял последним.
Привели Соломатина, дали роль, и он сразу заиграл. Оказалось, что у себя в Иваново он участвовал во всяких школьных спектаклях... Только выговор, к несчастью, был у него окающий, как у всех волжан, вряд ли американские дети так окают. Егo потом замполит, в целом довольный игрой, так и стал называть, на политзанятиях: "Тодди из Иваново".
Но "классовости", как он выразился, в пьесе было все-таки маловато.
И я в поисках этой самой "классовости" расширил пьесу до целой инсценировки, которую громко назвал: "Америка - сегодня".
Там, значит, выходит декламатор и читает такие стихи:
"Если глаз твой врага не видит.
Пыл твой выпили нэп и торг,
Если ты устал ненавидеть,
Приезжай сюда, в Нью-Йорк!"
Конечно, Маяковский писал про "нэп" и "торг" не для солдат, но все равно это звучало. Тем более, что читал это я как можно злее.
А второй чтец тут же подхватывал:
"...Вот в темных тоннелях я вижу забитых
Голодных людей на заплеванных плитах,
Даны им Америкой счастья высоты:
Они все свободны... Но лишь от работы!
Их тысячи бродят сегодня без места,
Но кто же услышит их голос протеста,
Не Эйзенхауэр же встанет за бедных стеной?
За лучшую долю народную ратуя...
Стоит, повернувшись к народу спиной,
К параду свободы нью-йоркская статуя!"
Сразу после них возникал на пустынной темной сцене мой безработный... И шла какая-то грустная мелодия. (Наш ротный импровизированный оркестр: баян и мандолина).
Мелодия вдруг сменялась диким джазом (тут силенок у баяна не хватало, и кто-то громко стучал в металлическую тарелку), и выскакивал на сцепу негр, под него мы "раскрасили" худенького солдата из третьего взвода Фастовского, по национальности еврея. За евреем Фастовским, который негр, гонится разъяренная толпа, и появляются в страшных колпаках куклуксклановцы, такими мы их видели в пьесе Билль-Белоцерковского "Вокруг ринга".
Ну, а поскольку шинели-то на них были наши, советские, мы по просьбе того же замполита пуговицы на шинелях завернули в тряпочки, а то уж совсем дикость получается: куклукскла-новцы в советских пуговицах со звездой!
Хотя, вот, сейчас размышляя, я подумал, что советские звезды - что было бы то, что надо. А какие же еще пуговицы были у тех солдат, которые стреляли в Вильнюсе? А потом и в Риге?
Их главарь, которого играл опять же я, страшным голосом зачитывает клятву: "Ко всем духам, драконам, гидрам, великим лешим, домовым (и так далее) - Гурий!"
Все солдаты, которые теперь куклуксклановцы, за мной дружно повторяют:
- Гурий.
- Негры обнаглели! - кричу я. - Негры становятся опасными!
- Бей негров! - вторит кто-то.
И тут мы вдохновенно кричим:
- Линч! Линч! Линч!
Помню, замполит этой сцене придавал особое значение и просил ее сыграть понатуральнее, чтобы зритель понял, какие они там все гады, эти американцы.
- Как вы полагаете, кто линчует негра? - спросил он.
- Мы линчуем, - ответили дружно артисты-солдаты.
- Вы, вы... Но я не об этом! А вот кто расправляется с Фастовским? Ну, там, у них?
- А разве они с Фастовским расправляются?
- С негром! С негром, конечно! Ну, кто?
- Кто? - спросили мы.
- Обыкновенные белые люди, вот, как эти... латыши... - сказал замполит. - Они потому и скрываются под масками, что они в жизни скрывают свою звериную сущность.
- Кто? Латыши?
- Ну, я же к примеру, - сказал замполит. - Они все друг друга стоят! И готовы нашего Фастовского размазать по стенке... - Но он тут же поправился: - Негра, негра... Вот что нужно отразить на сцене: это их моральный звериный облик... Понятно?
- По-нят-но! - воскликнули мы. И правда, пример с латышами сразу показал нам въяве, как мы должны играть.
В общем, постановка наша прошла с большим успехом. Мы даже заняли призовое место, первое место по Прибалтийскому военному округу.
Во время спектакля в зале присутствовали и два моих критика: майор и подполковник, я так понял, что они были специалистами во всех видах искусства. А меня лично даже наградили. Вызвали в штаб и предложили на выбор: сняться у знамени полка или... Или - десятидневный отпуск домой.
Второе как бы добавили, но считали необязательным, подразумевалось, что солдат должен выбрать только первое. Это было бы понятно и одобрено начальством.
Но я, недолго раздумывая, заявил, что хотел бы поехать в отпуск, потому что получил из литературного института подтверждение, что я со стихами прошел творческий конкурс и меня приглашают в Москву на экзамены.
Я не врал, я, и правда, послал стихи, и мне прислали вызов на экзамены, подписанный ответственным секретарем приемной комиссии Бондаревой.
Начальник штаба майор Мейчик лишь хмыкнул, когда я упомянул про стихи:
- Все это, ефрейтор Приставкин, шито белыми нитками... Но, как говорят, заслужили, езжайте! Но если опоздаете из отпуска, посажу. Вот там, и правда, времени для стихов будет у вас, сколько угодно. Понятно?
Я кивнул.
- Тогда ступайте и оформляйтесь.
В дневнике написано так: "В пятницу 6 августа окончательно оформил свои документы, зашел к Вие, она же Валя, чтобы снять деньги на дорогу.
- Уезжаете? - спросила она, как показалось мне, с жалостью.
- Я еще вернусь.
- Я буду ждать, - вдруг сказала она. - Я скоро получаю жилье, буду жить одна. Приезжайте...
- Приеду. Правда.
- Все вы так говорите, а потом забываете.
- Нет, я не забуду".
Утром я поднялся в три часа, чтобы достать билет на московский поезд. Я шел по Слокас, широкой и пустынной улице, было темно. Обогнала какая-то машина, я поднял руку и не очень-то огорчился, что она не остановилась... Я рассчитывал на главный мой транспорт: мои ноги. А вообще, мы предпочитали ездить по Риге на трамвае. "Пилсони, лудзу санемт билета!" - я по-латышски знаю уже наизусть: "Граждане, пожалуйста, возьмите билет!"