Океан между

В Петербурге четверо молодых людей поселились в большой двухкомнатной квартире на Московском проспекте в доме с колоннами. Квартира принадлежала родителям Юлика, до того, как они покинули страну, и теперь перешла по наследству к внезапно полюбившему родину сыну. Знали бы они, что их сын изучает географию родины из общения с проститутками на Тверской: Иваново, Владимир, Смоленск и теперь Питер.

Квартира, давно покинутая обитателями, каким-то чудом сохранила жилое тепло, не смотря на некоторое ощущение затхлости: рассохшийся скрипучий паркет, покрытые пятнами обои, кровати с матрасами без белья, пустые гардеробы с упавшими плечиками.

В одной из комнат даже стояло старенькое черное пианино. Увидев его, Лана, не раздеваясь, открыла крышку и вдруг заиграла довольно чисто мелодию песни: «Позови меня в собой, я пройду сквозь дни и ночи…»

– Здорово! – немного ошарашенно воскликнул Самолетов. – Долго учила?

– Я играла на слух, – немного обиженно ответила Лана. – Эту мелодию я услышала первый раз по радио в поезде.

– Да, ладно, – не поверил Никита. – А Мурку можешь?

– Какую Мурку?

– Ну это: «Гоп-стоп! Мы подошли из-за угла…»

– А-а, пожалуйста, – и без остановки и запинки Лана лихо заиграла блатную песню.

В течении последующей четверти часа Никита называл любую песню, которая приходила ему в голову, и Лана безошибочно ее играла.

Юлик и Люба, забравшись с ногами на старенький диван, давно уже откупорили и, посмеиваясь, пили шампанское, несколько бутылок которого они купили по дороге, а Никита, все никак не мог прийти в себя из-за этой странной девушки, которую он поначалу принял за обыкновенную жрицу любви.

Скоро американец и его новая пассия скрылись во второй комнате-спальне, а Никита оседлав венский стул подле музыкального инструмента, издававшего дребезжащие звуки, зачарованно следил за пианисткой.

– Послушай, – наконец спросил он, – в поезде я не поверил ни слову про ваш университет. Мне все же интересно, чем ты занимаешься?

Лана прекратила играть, прислушалась к равномерному, словно метроном, скрипу кровати из соседней комнаты, и сказала:

– Женщине неприлично задавать два вопроса: сколько ей лет и чем зарабатывает на жизнь!

– Ну, а все же? – не отставал Самолетов.

– Вообще-то я работаю ночью проституткой… – она томно заиграла белоэмигрантский романс «Ведь я институтка, я фея из бара....».

Никита сразу понял, что она врет, но все же решил ей подыграть.

– То-то я смотрю, лицо у тебя знакомое.

– Шутка! – Лана захлопнула крышку пианино, – Мне Юлик все рассказал про ваши похождения.

Было ясно, что она имеет в виду их вояж по ночной Москве.

– Всем хорош этот парень, – с досадой буркнул Никита, – если бы не его язык. Все расскажет. Прямо находка для шпиона.

– Да, – усмехнулась она, – он хоть рассказывает только своим друзьям, а ты через свои рассказы – всему миру.

– Дались тебе мои рассказы, – раздраженно воскликнул Никита, чувствуя, как ему неприятно упоминание о его неудачной попытке стать писателем, – Только не говори, что они тебе понравились.

– Очень! В них столько юмора и эротики.

– Ты серьезно…

– Как никогда, – похоже, она была искренна, – Скажи, а много там автобиографичного?

– Почти ничего, – слегка кокетничая, ответил Никита, он всегда говорил это, когда ему задавали подобные вопросы, – это чистое творчество!

– Творчество? Хм. – усмехнулась она, и неожиданно выдала свое критическое заключение, – Разврат это, а не творчество!

– Нет, это творчество, – не сдавался Никита.

– Нет, это разврат! Низкий и грязный.

– А я говорю, это высокое творчество!

– Низкий и грязный!

– А я говорю, высокое и чистое!..

У них чуть не дошло до шутливой драки. Когда они успокоились, она вдруг серьезно сказала:

– Странно, а в тебе такое сочетание совершенно несовместимых вещей. Вчера в поезде, пока ты спал, я сидела и читала твою книгу. Смотрела на тебя и думала – неужели вон тот храпящий голый человек написал все это? Это никак не могло совместиться у меня в голове. Скажи, почему ты начал писать?

– Не знаю, – поморщился Никита, этот разговор все же определенно был ему неприятен, – наверное, человек начинает сочинять, когда его не удовлетворяет окружающая действительность.

– Ты не удовлетворен?

– Нет, если подо мною не лежит женщина.

– Почему ты все время отгораживаешься от людей своей иронией, – тут же спросила она, нахмурившись. – Я никак не могу достучаться до твоего чувства.

– Не знаю, – пожал плечами Самолетов, – наверное, из-за привычки отгораживаться от всех. Я так по-дурацки устроен, что всегда чувствую угрозу со стороны людей, и поэтому должен защищаться.

– Значит, я для тебя одна из всех? От меня ты тоже чувствуешь угрозу?

– Если откровенно, то да.

– Какую же угрозу? Я никогда не причиню тебе вреда, солнышко…

Она употребила эпитет «солнышко», как будто у нее не было человека роднее Никиты. Это было как-то неожиданно, ведь он даже ничего о ней не знал. А хотелось узнать очень много.

– Расскажи мне о себе, – попросил он, – Например, кто твои родители?

– Моя мама русская, а папа… – она задумалась подбирая выражение, – а папа шахматист.

– Да-а, перед глазами сразу встает полная картина твоей семьи, – усмехнулся Никита.

– И что же ты видишь?

– Ну, я представляю себе твою маму, которая воспитывает в одиночестве дочь. Твоего папу, человека неплохого, но который витает в облаках. Он с головой ушел в свое увлечение так, что даже забывает о семье. Не исключено, что при этом он любит выпить.

– Откуда ты все знаешь? Ты так образно все описал, как настоящий писатель!

– Скажу тебе по секрету, я не писатель.

– Скажу тебе по секрету, я это знаю. Ты просто очень хороший человек.

– Ты тоже… очень хорошая.

– Какой комплимент!

– Нет, правда, в тебе видна какая-то мудрость не по годам. Это, видимо, что-то у тебя на уровне инстинктов. И это не зависит от возраста. Это может быть у женщины и в пять, и в пятьдесят лет. Или может не быть никогда.

– Ты мне тоже понравился.

– Чем именно?

– Мне нравится… как ты кончаешь.

– А мне, как это делаешь ты…

Надо ли было еще что-то говорить? Венский стул громыхая покатился к стене. Он взял ее за волосы сзади и, запрокинув голову назад, впился в шею долгим оставляющим след поцелуем, она вслепую принялась лихорадочно расстегивать ремень его брюк; еще быстрее она освободила от одежд, включая трусики, свои бедра. Не дав ей снять свитер, он усадил ее на крышку пианино и, широко разведя ее ноги за колени, вошел в лоно, обрамленное светлыми вьющимися волосиками.

Пианино заскрипело, задавая такт, «престо-престо». За секунду до наступления обоюдного оргазма он вдруг остановился:

– Постой, давай попробуем так, – он приподнял ее за попу, и, придерживая одной рукой, поднял крышку пианино.

Теперь каждое их движение рождало беспорядочную мощную какофонию звуков, гремящих из готового развалиться под ними инструмента. Такое сопровождение, похоже, окончательно свело ее с ума. Она завыла и, запустив руки под его майку, впилась длинными ногтями в спину. Но он не чувствовал боли, и не думал о кровавых следах, которые уликами останутся надолго. Он внезапно обнаружил, что створка старинного платяного шкафа с большим зеркалом волшебным образом приоткрылась настолько, что он мог видеть в полный рост их слившиеся в зверином совокуплении тела. Он со странным отчуждением взирал на происходящее, пока его глаза не перестали что-либо видеть. Его сознание полностью отдалось ощущению, как их соединенная плоть пульсирует в безумстве любви, не заботясь, что в это мгновение они, возможно, порождают новое существо.

Когда биение их тел стихло, и она обессилено уронила ему голову на плечо, он услышал приглушенный шепот:

– Господи, господи, ну почему мне все время попадаются женатые мужчины? Ну почему?

Он не успел ей что-либо сказать в ответ, как дверь в соседнюю комнату осторожно приоткрылась и оттуда показалась голова Юлика.